Читать интересную книгу Прямая речь (сборник) - Борис Чичибабин

1972

Проклятие Петру

Будь проклят, император Петр,стеливший душу, как солому!За боль текущего быломупора устроить пересмотр.

От крови пролитой горяч,будь проклят, плотник саардамский,мешок с дерьмом, угодник дамский,печали певческой палач!

Сам брады стриг? Сам главы сек!Будь проклят, царь-христоубийца,за то, что кровию упитьсяни разу досыта не смог!

А Русь ушла с лица землив тайнохранительные срубы,где никакие душегубыее обидеть не могли.

Будь проклят, ратник сатаны,смотритель каменной мертвецкой,кто от нелепицы стрелецкойнатряс в немецкие штаны.

Будь проклят, нравственный урод,ревнитель дел, громада плоти!А я служу иной заботе,а ты мне затыкаешь рот.

Будь проклят тот, кто проклял Русь —сию морозную Элладу!Руби мне голову в наградуза то, что с ней не покорюсь.

Венок на могилу художника

Хоть жизнь человечья и вправду пустяк,но, даже и чудом не тронув,Чюрленис и Врубель у всех на устах,а где же художник Филонов?

Над черным провалом летел, как Дедал,питался как птица господня,а как он работал и что он видал,никто не узнает сегодня.

В бездомную дудку дудил, как Дедал,аж зубы стучали с мороза,и полдень померкнул, и свет одичал,и стала шиповником роза.

О, сможет сказать ли, кому и про чтотех снов размалеванный парус?Наполнилось время тоской и враждой,и Вечность на клочья распалась.

На сердце мучительно, тупо, нищо,на свете пустынно и плохо.Кустодиев, Нестеров, кто там еще —какая былая эпоха!

Ничей не наставник, ничей не вассал,насытившись корочкой хлеба,он русскую смуту по-русски писали веровал в русское небо.

Он с голоду тонок, а судьи толсты,и так тяжела его зрячесть,что насмерть сыреют хмельные холсты,от глаз сопричастников прячась.

А слава не сахар, а воля не мед,и, солью до глаз ополоскан,кто мог бы попасть под один переплетс Платоновым и Заболоцким.

Он умер в блокаду – и нету его:он был и при жизни бесплотен.Никто не расскажет о нем ничего,и друг не увидит полотен…

Я вою в потемках, как пес на луну,зову над зарытой могилой……Помилуй, о Боже, родную страну,Россию спаси и помилуй.

1973

Церковь в Коломенском

Все, что мечтала услышать душав всплеске колодезном,вылилось в возгласе: «Как хорошацерковь в Коломенском!»

Знаешь, любимая, мы – как волхвы:в поздней обители —где еще, в самом охвостье Москвы, —радость увидели.

Здравствуй, царевна средь русских церквей,бронь от обидчиков!Шумные лица бездушно мертвейэтих кирпичиков.

Сменой несметных ненастий и вёдрдышат, как дерево.Как же ты мог, возвеличенный Петр,съехать отселева?

Пей мою кровушку, пшикай в усызелием чертовым.То-то ты смладу от божьей красызенки отвертывал.

Божья краса в суете не видна.С гари да с ветра явижу: стоит над Россией однасамая светлая.

Чашу страданий испивши до дна,пальцем не двигая,вижу: стоит над Россией однасамая тихая.

Кто ее строил? Пора далека,слава растерзана…Помнишь, любимая, лес да река —вот она, здесь она.

В милой пустыне, вдали от людейнет одиночества.Светом сочится, зари золотей,русское зодчество.

Гибли на плахе, катились на дно,звали в тоске зарю,но не умели служить заодноБогу и Кесарю…

Стань над рекою, слова лепечи,руки распахивай.Сердцу чуть слышно журчат кирпичитихостью Баховой.

Это из злыдни, из смуты седойпрадеды вынеслидиво, созвучное Анне Святойв любящем Вильнюсе.

Полные света, стройны и тихи,чуда глашатаи, —так вот должны воздвигаться стихи,книги и статуи.

…Грустно, любимая. Скоро конецмукам и поискам.Примем с отрадою тихий венец —церковь в Коломенском.

1973

Галичу

Когда с жестокостью и ложьюбольным годам не совладать,сильней тоска по царству Божью,недостижимей благодать.

Взъярясь на вралищах гундосых,пока безмолвствует народ,пророк откладывает посох,гитару в рученьки берет.

О как в готовность ждущих комнатего поющий голос вхож!И что с того, что он, такой вот,на мученика не похож?

Да будь он баловень и бабник,ему от песен нет защит,когда всей родины судьба в них,завороженная, звучит.

Его из лирики слепили,он вещей болью одарени веку с дырами слепыминазначен быть поводырем.

Ему б на площадь, да поширше,а он один, как свет в ночи,а в нем менты, а в нем кассирши,поэты, психи, палачи.

Еще ль, голубчики, не все тут?О, как мутится ум от кар!..В какие годы голос этот,один за всех, не умолкал!

Как дикий бык, склоняя выю,измучен волею Творца,он сеет светлую Россиюв испепеленные сердца.

Он судит пошлость и надменность,и потешается над злом,и видит мертвыми на дне нас,и чует на сердце надлом.

И замирает близь и далечьв тоске несбывшихся времен,и что для жизни значит Галич,мы лишь предчувствуем при нем.

Он в нас возвысил и восполнил,что было низко и мертво.На грозный спрос в Суде Господнемответим именем его.

И нет ни страха, ни позерствапод вольной пушкинской листвой.Им наше время не спасется,но оправдается с лихвой.

1974

Экскурсия в лицей

Нам удалась осенняя затея.Ты этот миг, как таинство, продли,когда с другими в сумерках Лицеямы по скрипучим лестницам прошли.

Любя друг друга бережно и страшно,мы шли по классам пушкинской поры.Дымилась даль, как жертвенные брашна.Была война, готовились пиры.

Горели свечи в коридорных дебрях.Там жили все, кого я знал давно.Вот Кюхельбекер, Яковлев, вот Дельвиг,а вот и Он – кому за всех дано

сквозь время зреть и Вечности быть верными слушать мир, как плеск небесных крыл.Он плыл органом в хоре семисферноми егозой меж сверстниками слыл…

Легко ль идти по тем же нам дорожкам,где в шуме лип душа его жива,где он за музой устьем пересохшимшептал как чудо русские слова?

От жарких дум его смыкались веки,но и во сне был радостен и шал,а где-то рядом в золоте и снегестоял дворец и сад, как Бог, дышал…

И нет причин – а мы с тобою плачем,а мы идем и плачем без конца,что был он самым маленьким и младшим,поди стеснялся смуглого лица

и толстых губ, что будто не про женщин.Уже от слез кружится голова, —и нет причин, а мы идем и шепчемсквозь ливни слез бессвязные слова.

Берите все, берите все березы,всю даль, всю ширь со славой и быльем,а нам, как свет, оставьте эти слезы,в лицейском сне текущие по нем.

Как сладко быть ему единоверцемв ночи времен, в горячке вековой,лишь ты и Он, душой моей и сердцемя не любил нежнее никого.

А кто любил? Московская жаровняему пришлась по времени и впрок.И всем он друг, ему ж никто не ровня —ни Лев Толстой, ни Лермонтов, ни Блок.

Лишь о заре, привыкнув быть нагими,над угольком, чья тайна так светла,склонялись в ласке нежные богинии все деревья Царского Села…

Уже близки державная опекаи под глазами скорбные мешки.Но те, кто станут мученики века,еще играют в жаркие снежки.

Еще темны воинственные вязы,еще пруды в предутреннем дыму…О смуглолицый, о голубоглазый,вас переглушат всех по одному.

И по тебе судьба не даст осечки,уложит в снег, чтоб не сошел с ума,где вьет и крутит белые колечкина Черной речке музонька зима…

Но знать не знает горя арапчонок —земель и вод креститель молодой,и синева небес неомраченныхему смеется женской наготой.

В ребячьем сердце нежность и веселье,закушен рот, и щеки горячи…До наших лет из той лицейской кельисияет свет мальчишеской свечи.

И мы, даст Бог, до смерти не угаснем,нам не уйти от памяти и дум.Там где-то Грозный радуется казням,горит в смоле свирепый Аввакум.

О, что уму небесные законы,что град Петра, что Царскосельский сад,когда на дыбе гибнут миллионыи у казнимых косточки хрустят?

Молчат пустые комнаты и ниши,и в тишине, откуда ни возьмись,из глубины, но чудится, что свыше,словами молвит внутренняя высь:

– Неси мой свет в туманы городские,забыв меж строк Давидову пращу.В какой крови грешна моя Россия,а я ей все за Пушкина прощу.

1974