Читать интересную книгу Прямая речь (сборник) - Борис Чичибабин

1973

«С Украиной в крови я живу на земле…»

С Украиной в крови я живу на землеУкраины,и, хоть русским зовусь, потому чтопо-русски пишу,на лугах доброты, что ее тополями хранимы,место есть моему шалашу.

Что мне север с тайгой, что мне югс наготою нагорий?Помолюсь облакам, чтобы дождик прошелполосой.Одуванчик мне брат, а еще молочайи цикорий,сердце радо ромашке простой.

На исходе тропы, в чернокнижье болотпроторенной,древокрылое диво увидеть очам довелось:Богом по лугу плыл, окрыленный могучейкороной,впопыхах не осознанный лось.

А когда, утомленный, просил: приласкайи порадуй,обнимала зарей, и к ногам простиралапруды,и ложилась травой, и дарила блаженнойпрохладойот источника Сковороды.

Вся б история наша сложилась мудрейи бескровней,если б город престольный, лучаськрасотой и добром,не на севере хмуром возвел золоченыекровли,а над вольным и щедрым Днепром.

О земля Кобзаря, я в закате твоем, какв оправе,с тополиных страниц на степную полыньобронен.Пойте всю мою ночь, пойте весело, пойтео славе,соловьи запорожских времен.

1973

1976–1979

«Сбылась беда пророческих угроз…»

Сбылась беда пророческих угроз,и темный век бредет по бездорожью.В нем естество склонилось перед ложью,и бренный разум душу перерос.

Явись теперь мудрец или поэт,им не связать рассыпанные звенья.Все одиноки – без уединенья.Все – гром, и смрад, и суета сует.

Ни доблестных мужей, ни кротких жен,а вещий смысл тайком и ненароком…Но жизни шум мешает быть пророком,и без того я странен и смешон.

Люблю мой крест, мою полунуждуи то, что мне не выбиться из круга,что пью с чужим, а гневаюсь на друга,со злом мирюсь, а доброго не жду.

Мне век в лицо швыряет листопад,а я люблю, не в силах отстраниться,тех городов гранитные страницы,что мы с тобой листали наугад.

Люблю молчать и слушать тишинупод звон синиц и скок веселых белок,стихи травы, стихи березок белых,что я тебе в час утренний шепну.

Каких святынь коснусь тревожным лбом?Чем увенчаю влюбчивую старость?Ни островка в синь-море не осталось,ни белой тучки в небе голубом…

Безумный век идет ко всем чертям,а я читаю Диккенса и Твенаи в дни всеобщей дикости и тлена,смеясь, молюсь мальчишеским мечтам.

1976

Чернигов

Воробьи умолкли, прочирикав.А про что? Наверно, про Чернигов,монастырский, княжий, крепостной.С этим звездам впору целоваться.Это воздух древнего славянства.Это наше детство над Десной.

Нет еще московского Ивана,и душе заветна и желанназолотая русская пора.Он стоит, не зная о Батые,смотрят ввысь холмы его святые,золотые реют купола.

Это после будет вор на воре,а пока живем по вольной воле:хошь – молись, а хошь – иди в кабак.Ни опричнин нет, ни канцелярий,но зато полно господних тварей,особливо кошек и собак.

От земли веселия и ладахорошо доплыть до Цареградаи вкусить от грецкого ума, —но нигде нет жен милей и кротче,но хмельны таинственные рощи,где гудут пчелиные дома.

Так живем в раденьях и забавах.Шлют в наш Кремль послов своихлукавыхцарь индийский да персидский шах.Пишем во церквах святые лики,и в Ерусалим идут калики,и живут подвижники в лесах.

Тени душ витают на погосте,и горят рябиновые грозди,и течет под берегом река,и покой от веры и полыни.Никакой Империи в помине.Это просто Средние века.

Для того чтоб речь была хорошей,надо б горстку соли скоморошьей,да боюсь пересолить в летах,потому что – верьте иль не верьте —будут жарить черти после смертискоморохов на сковородах.

И смотрю с холмов на храмы Божьи,проклинаю все, что будет позже:братний спор, монголов и Москву, —и люблю до головокруженьялепоту и мир богослуженьяи каштанов вещую листву.

1976

«Ночью черниговской с гор араратских…»

Ночью черниговской с гор араратских,шерсткой ушей доставая до неба,чад упасая от милостынь братских,скачут лошадки Бориса и Глеба.

Плачет Господь с высоты осиянной.Церкви горят золоченой известкой.Меч навострил Святополк Окаянный.Дышат убивцы за каждой березкой.

Еле касаясь камений Синая,темного бора, воздушного хлеба,беглою рысью кормильцев спасая,скачут лошадки Бориса и Глеба.

Путают путь им лукавые черти.Даль просыпается в россыпях солнца.Бог не повинен ни в жизни, ни в смерти.Мук не приявший вовек не спасется.

Киев поникнет, расплещется Волга,глянет Царьград обреченно и слепо,как от кровавых очей Святополкаскачут лошадки Бориса и Глеба.

Смертынька ждет их на выжженных пожнях,нет им пристанища, будет им плохо,коль не спасет их бездомный художник,бражник и плужник по имени Леха.

Пусть же вершится веселое чудо,служится красками звонкая треба,в райские кущи от здешнего худаскачут лошадки Бориса и Глеба.

Бог-Вседержитель с лазоревой твердиласково стелет под ноженьки путь им.Бог не повинен ни в жизни, ни в смерти.Чад убиенных волшбою разбудим.

Ныне и присно по кручам Синая,по полю русскому в русское небо,ни колоска под собой не сминая,скачут лошадки Бориса и Глеба.

1977

Посошок на дорожку Леше Пугачеву

С дорогой, Леша Пугачев,и здравствуй, и прощай!Кто знает, брат, когда ещеприду к тебе на чай.

Я ревновал тебя ко всем,кому от щедрых крылты, на похмелье окосев,картиночки дарил.

А я и в праздничном хмелю —покличь меня, покличь —ни с кем другим не преломлюкоричневый кулич.

Твой путь воистину не плох,тебе не пасть во тлен,иконописец, скоморох,расписыватель стен.

Еще и то дрожит в груди,что среди прочих делпо всей Россиюшке, поди,стихи мои попел.

Тобой одним в краю отцовмне красен гиблый край.С дорогой, Леша Пугачев,и здравствуй, и прощай!

Нам люб в махорочном дымуязыческий обряд,но, что любилось нам, томупиши пропало, брат.

Пиши пропало, старина,мальчишеской стране,где пела верная струнао светлой старине.

Пиши пропало той поре,когда с метельных троп,едва стемнеет на дворе,а мы уже тип-топ.

И прозревает глубинасквозь заросли морщин,когда за чарочкой винав обнимочку молчим.

За то, что чуешь Бога зовсквозь вой недобрых стай,с дорогой, Леша Пугачев,и здравствуй, и прощай…

Ты улыбнулся от души,как свечечку зажег, —и мы в ремесленной тишиосушим посошок.

Хвала покинувшему брег,чей в ночь уходит след,кто сквозь отчаянье и грехпрозрел всевышний свет.

Еще немного побредемневедомым путем,а что останется потом —не нам судить о том.

О нашей сладостной беде,об удали в адунапишут вилы по водев двухтысячном году.

Но все забьет в конце концовзеленый молочай…С дорогой, Леша Пугачев,и здравствуй, и прощай!

1978

«Между печалью и ничем…»

Между печалью и ничеммы выбрали печаль.И спросит кто-нибудь: «Зачем?»,а кто-то скажет: «Жаль».

И то ли чернь, а то ли знать,смеясь, махнет рукой.А нам не время объяснятьи думать про покой.

Нас в мире горсть на сотни лет,на тысячу земель,и в нас не меркнет горний свет,не сякнет Божий хмель.

Нам – как дышать, – приняв печатьгонений и разлук, —огнем на искру отвечатьи музыкой на звук.

И обреченностью кресту,и горечью питьямы искупаем суетуи грубость бытия.

Мы оставляем души здесь,чтоб некогда Господьпростил нам творческую спесьи ропщущую плоть.

И нам идти, идти, идти,пока стучат сердца,и знать, что нету у путини меры, ни конца.

Когда к нам ангелы прильнут,лаская тишиной,мы лишь на несколько минутзабудемся душой.

И снова – за листы поэм,за кисти, за рояль, —между печалью и ничемизбравшие печаль.

1977

Ода воробью

Пока меня не сбили с толку,презревши внешность, хвор и пьян,питаю нежность к воробьямза утреннюю свиристелку.Здоров, приятель! Чик-чирик!Мне так приятен птичий лик.

Я сам, подобно воробью,в зиме немилой охолонув,зерно мечты клюю с балконов,с прогретых кровель волю пьюи бьюсь на крылышках об воздухво славу братиков безгнездых.

Стыжусь восторгов субъективныхот лебедей, от голубей.Мне мил пройдоха воробей,пророков юркий собутыльник,посадкам враг, палаткам друг, —и прыгает на лапках двух.

Где холод бел, где лагерь был,где застят крыльями засовыорлы-стервятники да совы,разобранные на гербы, —а он и там себе с морозцапопрыгивает да смеется.

Шуми под окнами, зануда,зови прохожих на концерт!..А между тем не так он сер,как это кажется кому-то,когда из лужицы хлебнув,к заре закидывает клюв.

На нем увидит, кто не слеп,наряд изысканных расцветок.Он солнце склевывает с веток,с отшельниками делит хлеби, оставаясь шельма шельмой,дарит нас радостью душевной.

А мы бродяги, мы пираты, —и в нас воробышек шалит,но служба души тяжелит,и плохо то, что не пернаты.Тоска жива, о воробьи,кто скажет вам слова любви?

Кто сложит оду воробьям,галдящим под любым окошком,безродным псам, бездомным кошкам,ромашкам пустырей и ям?Поэты вымерли, как туры, —и больше нет литературы.

1977