Читать интересную книгу Развилки истории. Развилки судеб - Григорий Ильич Казакевич

увы… Всё не наше, чужое. Остальные привыкли. Я — нет. А ведь где-то цветёт мэйхуа — иль давно перестала цвести? И страны, может, нет — или не было вовсе? И меня, может, нет — только в памяти тень?.. Нет, я есть! Уж не знаю, надолго ль, — но есть! Мчит гусиная стая над страной — над моею страной! — и страна, значит, есть — всё же есть! Ни единую весточку к нам не несут — но осталась страна!.. А какие-то вести дошли. Лучше б им утонуть!.. Флот стоит. Флот не мчится вперёд — а потом ему сгнить! Жизни сгнить, сгнить всему, для чего была жизнь. Паруса кораблей над громадами волн, озарённые светом судьбы. Не судьбы, оказалось, — мечты. Что не стала судьбой. Но должна она стать! Я не верю, что кончилось всё. Сколько сил, сколько жизней — всё зря? Нет, не может так быть!

Гуси, гуси летят — в моей памяти, в мыслях моих. Грустен клич их, летящих, — и страшен порой. Не хочу вспоминать — только мысли идут, как тогда янычары в бою. Грозным строем на нас — и вперёд, и вперёд. Не сраженье — резня: теснота, кровь и боль — бесконечная боль! — и стремленье убить. Бил, душил, убивал — и был ранен не раз — только жив. Всё же жив! И победу я видел, и крушенье врага. Властелин полумира шёл в пыли и крови к властелину другой половины. Баязид к Тамерлану. Да — кривой и хромой не могли поделить этот мир — так сказал Баязид. Остроумно сказал… Чтобы мёртвым смеяться, раззявив разбитые рты? Что им толку в его остроумье?.. И ему самому. Хохотать в гнусной клетке, получая пинки и питаясь объедками? Страшно видеть качанья судьбы, а страшней — направлять. Видеть злые плоды самой светлой мечты… Нет — не я направлял. Здесь — не я. Лишь готовился. Мыслил. Служил. Воевал. Воевал за врага! Ведь Тимур был возможным врагом. И разведка нужна — сообщать, упреждать. Я — из многих — один. Для любимой страны — той, где я не бывал. Иль бывал — так, что лучше не быть!.. Той, которая есть, — всё же есть! Хоть почти незнакомая мне. Да и чужд ей совсем — даже мыслю иначе — изменился за долгие годы, за эпохи скитаний, после многих бесед на других языках. Тихо, медленно, капля за каплей — но душевно стал чужд и чужим, и своим. Хотя внешне — всем свой. А страна, может быть, — лишь моё представленье о ней. Я родился на дальней границе её — во владениях северных варваров, позже отбитых у них. Повезло появиться на свет при правленье династии Мин, вновь принесшей величие нам. Только снова раздор. Император немолод, вот-вот отойдёт к небесам — и потомки его будут грызться, как псы, — хотя даже сейчас, в отдаленье от всех, в дрожь бросает от этаких мыслей!.. Но они стали явью — и спасибо судьбе, что не бросила в явь, что не принял участие в междоусобной резне! Я был молод, я знал языки, управлялся с оружием — чужеземным и нашим — и Ма Хэ — мудрый евнух из близких друзей претендента на трон — приказал мне идти к новым страшным врагам — к тем, кто губят пока что не нас, — но пойдут и на нас. Он был мудр — и его господин — полководец Чжу Ди, отражая монголов, ожидая кровавую смуту в стране, неуверенный в завтрашнем дне, — всё же видел грядущее, верил: Поднебесной — стоять! И меня посылал — как и многих других — чтоб грядущему — быть! И пошёл я туда, где решалась судьба, где копил силы враг. Не на нас пока тратил — копил же для нас! Я пошёл. Я вступил в сонм кровавых убийц — и с войсками Тимура ходил на войну. Был один среди тысяч — и всё делал, как все. И всё думал: зачем? Для спасенья страны, где я даже пожить не успел? Чтобы знала угрозу, готовилась к ней? А угроза была. Что могло с нами стать!.. Видел я — на индийской войне. Взяли множество пленных — говорят, тысяч сто — и Тимур испугался, что могут восстать. И велел всех убить. До сих пор снится мне. Это хуже, чем бой с янычарами, — всё-таки бой! Смерть грозит, но солдат — не палач!.. Как кричали глаза «Пощади!» — страшен взгляд чёрных выпуклых глаз — не таких, как мои, — но моих! — но я бил! Я себя убивал… И убил… Не убил! Жив, я, жив! Помню всё, проклинаю себя — но живу… Что, покончить с собой? Никогда! Знал теперь я, зачем моя жизнь. После этого знал. Чтоб не стала кровавой земля. Чтоб не вторгся Тимур — покорять, истреблять. Чтоб жила Поднебесная тысячи лет!.. Да, легко отыскать оправданье себе. Просто жить я хотел. Не исполнил приказа бы — сдох — не спася никого. Или даже спася… Нет, я верю: тогда — всё ж не так: не из страха — из долга. Пред своею страной. А средь тех — единица средь тысяч — делал я то, что все, — а точней — почти все: отказался один — и казнён был — да так, что казнь тысяч мелка перед тем. И он снится мне тоже — и молюсь за него, как за близких своих, — коих в мире уж нет. Есть лишь друг за стеной… Не за нашей Великой стеной! Там уж нет никого — лишь наставник Чжэн Хэ — если жив он ещё… Есть идея моя, для которой я жил. А сейчас — для чего? Я не знаю. Темнота и тоска. Всё черно, словно кожа у местных людей. Всё чужое совсем. А другие находят подруг, завели уж детей. Горько, больно смотреть! Сам бы мог завести… Не могу! Где ты — та, что я видел лишь раз, с кем сейчас, скольких любишь детей? Вспоминаешь меня ль — иногда, в смутных снах — чужеземца из дальней страны? Бедолагу, идущего в бой, — для которого ты не нашла хоть какого-то доброго слова, — как для нищего — горсточки риса? Да, Чжэн Хэ хорошо — жить в молитвах к Тяньфэй[6]. Он — в мечтах о небесной супруге. Я — в мечтах о земной. Я ж не евнух, как он! А живу, как кастрат. И душою — кастрат. Нет мечты, нет страны. Тьма