Читать интересную книгу Развилки истории. Развилки судеб - Григорий Ильич Казакевич

ибо трупы не могут рожать. До Двурогого[3] мне не достать — так хотя бы тебя. Так что делай своё — и казни. Иль солдатам давай. Мне плевать. Нет души. Нет страны. Так что думать о теле? Бери!» — и закрыла глаза.

И мгновенья текли — нет, летели — как биение сердца в груди, как биение крови в висках. Я сидел, словно камень — и рвался в куски. Весь содеянный ужас упал на меня — и не девушка рядом стояла — страна. Осквернённая мною страна. Я, носитель добра — весь заляпанный кровью мясник, а мой царь ещё хуже меня. Но ведь вправду хотели добра! И в Египте, где приняли нас, как друзей — не война была — пир! Новый город, слиянье народов и душ. И сейчас среди гор, средь оскаленных конницей скифов равнин, Александр, задыхаясь, искал всё того же — добра. И зверел, мстя стократно за зло. Но поймите же, люди: ведь для вас — всё для вас! К свету, к знанью, к бескрайности мира зовёт, сам стремясь ещё к высшему — к небу — и к бессмертью — как бог. И бессмертия в памяти мира достиг. А для бренного тела — увы… И отсюда — отчаянье, боль — и всё большая злоба порой. Но добро он несёт — вы поймите — добро!

И ведь дети врагов, повзрослевши, поймут, как неправы отцы. Пожалеют — за муки и кровь, за ошибочный путь. Назовут Александрами собственных чад. Но ведь это — потом. А сейчас — только ужас и мрак.

И стоял я пред девой, закрывшей глаза, отдающей себя, как собаке — поганую кость, — и всем бьющимся сердцем, всей кричащей душой объяснял — и прощенья просил — без единого слова — лишь болью и скорбью моей. И мгновенья летели, и солнце клонилось к земле, сердце многие тысячи раз било в грудь, как таран — и она вдруг открыла глаза. Снова с вызовом крик: «Ну, чего не идёшь!» — но застыл он во рту — и два взора сомкнулись — не как два меча — а как две вдруг познавшие близость души. Кровь и боль — всё ушло — были души двух стран и народов, желающих слиться в одно, были руки богов, с этих гор протянувших ветвь дружбы к Олимпу — и стояла она — Афродита далёкой страны — предо мною, молящим понять и простить. И шагнула она, и пришли боль и кровь, из которых рождается жизнь. Солнце било нам в души, сияло в глаза — и лежали мы рядом средь моря цветов — и смотрели в небесную высь. Души наших миров превращались в одну, и сливались в ней небо с землёй и грядущее с прошлым. И рождались стихи — неожиданной формы, непохожей на строки Гомера — словно кто-то из будущих лет говорил на ином языке — но столь близком и милом сейчас! — и ложащимся в строки на нашем:

Из пены и песни ты в мир рождена —

Прекрасней, чем солнце, светлей, чем луна,

Яснее, чем звёзды, чудесней, чем сон, —

Я в высшее небо тобой унесён.

И там, где сияет иная луна,

Мы будем с тобою, как песня одна —

Как высшая песня, чудесней, чем сон, —

И мир будет нашею песней спасён.

И текли эти строки из губ — и под пение птиц и журчанье ручьёв, стрекотанье цикад и неслышимый шёпот цветов — я входил к ней в глаза — не в глаза — в космос глаз — и там видел вселенскую суть. Не измученный в битвах солдат, утомлённый резнёй, а поэт и философ — тот, кем был я рождён — тот, кем стал я опять, — и здесь, в этих глазах — видел ход мирозданья, слышал пенье светил — сквозь бездонность пространств, сквозь бездонность времён. Беспредельность Вселенной открылась вдруг мне — и наш хрупкий мирок показался так мал… Тот мирок, где великий властитель устало шагал, не пройдя его малую часть, тот мирок, где достойные знанья умы проживали всю жизнь, как тупые скоты, — а когда им пытались открыть небеса — убивали пришедших помочь. И пришедшие — сами, забыв небеса, становились зверьми — ещё хуже и злей… Всё прошло! Теперь небо пред нами и свет! Здесь рождается новая жизнь — и отсюда помчится в века! А уже поднималась луна — и огромное небо мириадами глаз озаряло меня — звёздных глаз — глаз далёких миров, ставших близкими мне.

…Топот ног, пламя факелов… Прочь! Я погнал прочь солдат, потерявших меня, испугавшихся: вдруг я убит? Ничего: подождут. Это время — моё. И сейчас — двое нас: я и Космос. И Космос — она. И опять строки песни рождались во мне:

Пришла из далёкой страны ты,

Из грёз и созвездий семьи —

И лунным сияньем омыты

Лучистые стопы твои.

И звёздным сияньем омыты

Озёра таинственных глаз.

Пришла из далёкой страны ты

И в душу мою ворвалась.

И вспыхнула ярче кометы —

И сердце и небо зажглись!

И в душу спустилась ко мне ты,

Создав в ней небесную высь.

И цветы, незнакомые мне, стали вдруг на глазах открывать лепестки: из бутона — цветок. Среди прежних цветов — эти, новые — мною рождённые в свет. И она, как богиня цветов, поплыла под луной — и звала меня вдаль — и я шёл — плыл за ней — и шепнула она: «Это наше священное место: смотри». И смотрел я, и видел: она. Да — из камня — чудесного камня — она! Не такая, как нынче — такая, какой должна стать. Мать с младенцем — из камня их создали боги, природа иль люди — или сами они сотворили природу, людей и богов? Весь наш мир — порождение их?.. Я смотрел, и смотрела она — и она говорила: «Никто никогда к ним не мог подойти — только мы подойдём». И мы шли, и дорога ласкала нам ноги, и не камни, а пух — мягкий, нежащий пух — гладил стопы и души. Подошли мы, склонились пред ней — и шепнула она: «С вами я. В вас надежда и свет. Будьте светом во тьме