Читать интересную книгу Развилки истории. Развилки судеб - Григорий Ильич Казакевич

убивать или нет — всё же понял, что — нет. Ты — живи. Мне — сдыхать. Я исполнил, что мог, — слил Элладу с Востоком — страшной кровью — но слил. Сделал то, что под силу лишь богу, — новый мир. Что ещё? Остаётся сдыхать, словно грязному псу. Ты поймёшь — ты, стремившийся ввысь, как и я. Только я свою высь исчерпал. Нет мне хода к богам. И к бессмертию — нет. Знаешь ты, как я рвался туда, как орлы унесли меня ввысь! Только там — пустота: ни богов, ни бессмертья. И не лучше — на дне: осьминоги и рыбы — а влаги бессмертия нет. Что теперь? Воевать? Брать всё новые земли? Лить всё новую кровь? Подавлять выступления бывших друзей, пожелавших уйти от меня? Из героя, создавшего мир, — превратиться в тирана, утопившего мир? Не в воде, а в крови… Уничтожить легенду, летящею птицей в века? Птицей — солнечной птицей, воспевающей юность, мечту, порождающей в душах стремленье вперёд. Я в долгу пред бессмертьем своим — перед образом, сеющим свет в тех веках, где и кости мои превратятся в ничто — и Аид со всем сонмом теней. Стать жестоким царьком в раздираемой псами стране; сеять смерть, чтоб страну удержать? Или, может, совсем обезуметь?» Страшным, яростным стал лик царя — не царя — вседержителя, бога — выше всех громовержцев и прочих божков — как Кавказ[4] превосходит Олимп — и как купол небес — а точней — беспредельность небес — превосходит Кавказ. Но не добрых небес… Словно молнии били из глаз, словно боги с титанами снова дрались — как порядок и хаос, как рождение мира и гибель его. Был страшней Александр, чем в бою, когда Дарий бежал перед ним, поражённый не сталью, а взглядом; был страшней разрушителя Фив, палача Согдианы; был страшнее убийцы друзей — и страшней и печальней, чем в дни отступленья и краха надежд — в дни пути от невзятых индийских земель и в день смерти любимого друга. Словно Зевс, он навис надо мной — и спалил бы меня жаром глаз — только нечему было гореть… И не пал я пред ним на колени, не прижался к стене, как дрожащий червяк — а стоял — ничего не боясь, ничего не желая — бог пред богом — и оба — лишь тени богов — не сумевшие стать божествами усталые смертные люди. Но гремел он, как бог — бог бессчётных народов, испытавших потоп — страшный бог, истребляющий всё, чтобы снова создать — или чтоб не создать… Есть в каких-то мирах и такие — только некому складывать мифы о них… И гремел Александр: «Этот мир, не желающий мне подчиниться, отвергающий силу мою и любовь! Я, как бог, озверев, мог бы сделать потоп — не водою с небес — кровью тел! — уничтожив людей, не желающих следовать воле моей, становиться такими, как я захочу!.. А хочу я им блага… И порой озверенье вливалось в меня — сам ты видел и сам убивал… Пока молод и полон надежд — мог я сдерживать ярость свою. Хоть порой с запозданьем. Большим… А лишённый надежд, издыхающий бог?.. Он действительно может казнить целый мир… Я — лишённый надежд. Вечность мне недоступна. А в ничтожном мирке, завоёванном мной, — тоже радости нет. Всё бессмысленно, друг! Захватить ещё можно, скрепить же — нельзя. Бесконечность народов, пространств, многомесячный путь меж краями страны. На глазах всё развалится к псам! Так уж лучше уйти, пока юн, пока слава — на гребне волны! — чтобы люди жалели в веках, что так рано ушёл. Ты ж живи и твори — и поверь: я хочу, чтоб ты смог! Чтоб стал выше меня. Я отчаянно, искренне, честно желаю тебе! Ты увидел, как можно расширить наш мир, — в философских ученьях, науке, стихах. Ты увидел, как выйти за замкнутый круг: Аристотель, Платон и Гомер. Всё, что есть в нашем мире, описано ими — и всё будет идти так века — чуть меняясь туда иль сюда… Я дошёл до краёв ойкумены, доступной для нас; эти три исполина — до наших пределов в уме. Ты увидел другие пути — может, это мать мира тебе подсказала… Но как жаль, что не мне… Постарайся вернуть… И поверь: если всё же в Аиде есть жизнь и какая-то память — моя тень будет помнить тебя и молить о тебе». А я слушал его — и не верил, что можно вернуть. Но царю не сказал.

Как две тени, мы пили прощальную чашу — и — об пол — на куски! И, обнявшись, простились — навек.

И сейчас я, усталый, всё бью — бью по камню, незнамо зачем. Руки сильно дрожат — с каждым днём всё сильней — и мутнее в глазах с каждым днём. Каждой ночью смотрю на луну, когда есть она в небе — и порой скользят в мозгу строки — непонятно зачем.

Из лунного света

И звёзд создана —

Прекрасней, чем лето,

Свежей, чем весна.

И, наверное, небо смеётся, когда дряхлые губы лепечут подобную чушь. И, наверное, камень смеётся, когда дряхлые руки пытаются высечь в нём вечную жизнь — облик матери мира, загубленной мной. На поляну хочу, где давно уж исчез след костра, и цветы расцветают — незнамо зачем, и щебечут бессмысленно птицы. Здесь — в не очень спокойном порой уголке, средь опять заливаемой кровью страны — раздираемой грязными тварями светлой мечты! — я, не ставший одним из шакалов, а просто ушедший сюда — в никуда, — поднимаюсь к сияющей, светлой богине — но она не пускает меня. Снова камни летят, преграждая мне путь. Возвращаюсь к себе, чтобы вновь попытаться создать её лик. Чтобы снова — зазря. И когда уж совсем помутятся глаза и рука не поднимет резец — я заставлю поверить себя, что всё ж сделал её — лишь туман не даёт разглядеть, — и пойду, ковыляя, туда, где богиня вновь встретит камнями меня. И будь славен в веках милосерднейший камень, о котором молю и который расколет мне лоб!

16.4.2003; 11, 20.12.2009, 2–5.2010

Развилки истории. Два рассказа из эпохи великих морских походов Чжэн Хэ[5]

I. Небо

Птицы куда-то летят. Может даже и гуси. Но не наши,