Читать интересную книгу Развилки истории. Развилки судеб - Григорий Ильич Казакевич

— и рассеется тьма». И рукою — не каменной — нежной рукой — прикоснулась она к нам двоим — и пошли — полетели мы в мир — чтоб спасать — и любить.

Топот ног — и солдаты опять. И не ночь уже — день — и пора что-то делать. Решать. Нападение снова — и стрелы в телах. Пара трупов и несколько раненых. Значит, надо идти и ловить — и опять убивать. И солдаты смотрели на нас. И Деметрий смотрел. Чью подругу велел я убить — ведь она доносила врагам. И смотрел Диомед, по такой же причине лишённый любви. Находили подруг, а подруги служили своим. Только так в этой страшной войне. Причём — лучшие служат своим. И мы лучших должны убивать. Остаются неведомо кто. Это логика всякой войны — к сожаленью, и всякой достойной войны, приносящей и мудрость и благо захваченным странам — только примут то благо ничтожные люди, а достойные будут сражаться за дикость и грязь. И прекрасные женщины тоже — за грязь. Предают нас — носителей высшей культуры — своим дикарям. Или режут во сне. Иль стреляют меж ног… И солдатские взгляды давили меня — и не мог я нарушить свой долг… Разумеется, мог. Прикажи я отправить её в свой шатёр для дальнейших допросов — мне б никто ничего не сказал. Только этим я б предал солдат… И, взглянув ей в глаза, я ударил мечом, а потом сам зажёг погребальный костёр.

А потом была ночь. Звёзды били в глаза, звёзды выли: «Убил! Ты убил! Ты — убийца спасителя мира!» И я видел: мой сын — да — зачатый мной сын… Если б знал… Если б только я знал… Я бы предал солдат, осквернил свою честь — но он жил бы — мой сын. И спасал бы весь мир.

И я сбросил доспехи, оставил копьё — и пошёл, как я есть, без всего — на поляну — и к ней — к древней каменной матери мира. И кричал средь сгоревших цветов — там, где жёг я её, — и мне вторили волки и совы. А к богине не смог подойти. Камни били в лицо, били в плечи и грудь — я не знаю, откуда летели они, — но летели и били — не давали идти. И не люди пускали их — это я знал. Непонятно откуда — но знал. И всё ж шёл — с окровавленной мордой, с телом, ставшим сплошным синяком — и тогда милосердный, спасающий камень раздробил мне колено. Иначе бы — смерть… Да уж лучше бы смерть!

Камни дали солдатам меня оттащить — не обрушились градом на них, но, когда те, увидев богиню, направились к ней — то с позором бежали — в покорёженных шлемах и мятом металле доспехов.

Александр меня раненым видел и немного со мной говорил. О подробностях я умолчал. Может, зря?.. Слишком поздно потом я сказал… Не услышал тогда он про мир — про бескрайность миров — про портрет мирозданья, открывшийся мне. Но про мысль о слиянье народов узнал. И, быть может, отсюда — Роксана. Жена. И в дальнейшем — женитьба друзей и ещё десяти тысяч войска на женщинах местных племён. Что ж: хоть этим прервал я резню в Согдиане и Бактрии. Этим утешу себя. Но её я не спас. Нерождённого сына не спас. Ночь за ночью приходит ко мне — в свете звёзд и цветов — нерождённый мой сын. Нерождённый спаситель миров. Всего мира. Вселенной… И из камня пытаюсь извлечь её лик — не мечом, а резцом. А младенца не пробую даже. Ибо знаю: не смочь. И кто ведает в мире о нас? Ну, конечно, никто. Был один человек — Александр. Да — в тот день — страшный день — после смерти любимого друга, погребальных торжеств — и тоски одиночества — лютой, безбрежной тоски, во всём мире знакомой лишь мне, — а теперь и ему, — он позвал меня — равного в этой тоске. Нет не равного — выше моя! И утешить его я не мог. Просто я рассказал ему всё. Про спасителя мира и тайны небес, про стихи новой формы, открывшейся мне, про богиню, что раньше ко мне снизошла, а теперь отвернулась — навек.

Внутрь себя я смотрел — и не видел царя. Был я с прошлым, вернувшимся вновь. Был я с той, кого мне не вернуть. И младенцем казался мне царь со всей мощью стремлений своих и побед. Хоть потери-то были не меньше моих. Потерял он бессмертье и веру в него. А что в мире страшней?.. И я вспомнил царя — и взглянул на него, позабыв про свой мрак… И застыл, как пред ликом Медузы. Но страшнее Медузы был царь. Боль, отчаянье, злоба летели из глаз. Александр неотрывно глядел на меня. Львиный рык сотрясал его горло — рык, пока не прорвавшийся в мир, но готовый прорваться приказом: «Умри!» — и рука суетливо искала копьё, как на страшном пиру, уничтожившем Клита, и я знал, что погибну сейчас, — но сказал то, что должен сказать, — и тому человеку, кто может понять — кто, почти что единственный в мире, достоин понять. И я ждал — не как лань перед львом, а как бог перед богом — перед тем, кто сильнее, чем он.

«Ты дерзнул посягнуть на моё! — рык был страшен и зол, — ты, ничтожный солдат, посягнул на божественный свет — свет, присущий лишь мне, — да и то… — тут вдруг рык превратился в придушенный стон, — …я не смог получить этот свет — я, гигант, превзошедший богов! — а ты вздумал помыслить о нём — ты, червяк, осквернивший Олимп!.. Уходи… Мне противно марать свою сталь о тебя», — и ладонь его, взявшая нож, разомкнулась — и брызги вина и стекла от разбившейся чаши ударили в нас — и вбежавшая стража умчалась от возгласа: «Прочь!» — и он вяло махнул мне: «Иди». И я встал и пошёл — размозжённый червяк — человеческий червь, недостойный удара ножа. «Стой, вернись», — и не рык — стон титана, сожжённого болью, Прометея, лишённого сил, пригвождённого к плахе скалы — но ещё сохранившего волю и мысль. «Ты, наверное, прав. Прав и в том, что посмел мне сказать. Среди льстивых скотов — человек. Предыдущих людей я убил. И тебя бы убил — но от пьянства размяк — и, пока размышлял —