Читать интересную книгу Развилки истории. Развилки судеб - Григорий Ильич Казакевич

кровью Яксарт. Согдиана и Бактрия — две непокорных страны. И железная воля, крушащая всё. Александр. Человек или бог? Я, друживший с ним с детства, я, учившийся с ним, побеждавший порою в борьбе, а порой — в философских беседах — стал вдруг чувствовать малость свою… Как приятно быть малым сейчас! В реках крови — лишь капля — моя. Ощутимая капля — ведь я — не обычный солдат, и из царских друзей — не последний. Но я следовал воле царя — воле смертного, ставшего богом… Как же страшно быть богом, зная смертность свою! Как же страшно пройти человечий предел, превзойти всё возможное людям — и уткнуться в тупик, в невозможность шагнуть в небеса, выпить чудный нектар — и почувствовать вечность свою!.. Вот и пил он — увы, не нектар, а вино — а земля пила кровь, и мой меч её щедро поил, а приказы — щедрей — силой тысяч сарисс и мечей. И когда Александр незадолго до смерти пил со мною вдвоём — после плача над Гефестионом с кем ещё мог по-дружески пить? — я не знал, чем утешить царя. Как Ахилл над Патроклом, стоял он над другом своим — и от тысяч врагов защитил бы его — но от смерти не смог. И смерть друга — предчувствие смерти своей. И пролитием крови чужой не отсрочить ту смерть. Убивать может тысячи тысяч, воскрешать же — никак. Ни других, ни себя.

Мудрецов и сказителей чуждых земель слушал он, и не раз — то про воду бессмертья, то про путь в небеса… И в захваченных землях искал он и воду, и путь, находя лишь тоску и отчаянье. И страшней всех зверей поражённый отчаяньем царь, и страшнее царя поражённый отчаяньем я! Я ничтожный червяк перед ним — но преступник страшнее, чем он. И несделанный лик подтверждает: «Да, страшнее. Ты прав». Будь же проклята та правота!

Среди гор я метался тогда, направляя отряд за отрядом на поимку врагов, — налетающих вихрем врагов, бьющих страшно, внезапно — и, не в силах сразиться в открытом бою, убивающих ночью, тайком. И когда они вдруг учинили резню, перебив гарнизоны в казавшейся мирной стране, Александр озверел. И мы тоже — как он. Каждый видел себя убиенным во сне, поражённым стрелой с крыши дома, из-за камня, куста. И, когда Александр говорил: «Убивать!» — не дрожали ни души, ни руки. Я, философ, не молвил ему: «Пощади!» Не послушал бы он?.. Разумеется, нет. Но я даже не думал сказать. А ведь просто они защищали свой мир — и великий владыка, желавший нести всем добро, слить людей в гармоничный сияющий космос земной, истреблял не желавших сливаться — словно бог, сотворивший потоп — не водою, а кровью людской…

А цветы так цвели… И скакал я по ним, оставляя следы и копыт, и меча — в виде трупов людских и сожжённых домов — и живущих, желающих мстить. И не только мужчин. Амазонки? Да нет. Просто мстящие женщины — были подобные здесь. И, когда мы шагнули в тот дом — я и двое солдат, — я услышал свист стрел. Обернулся. Солдаты ещё не успели упасть — а стрела уж воткнулась в меня и пробила плечо, а вторая направлена в лоб — и уже не успеть заслониться щитом — ослабевшей рукой не поднять. Но она не пустила стрелу. Засмеялась: «Снимай и доспехи, и шлем. Я хочу быть с тобой. Вместо тысяч убитых — родить одного, чьё рожденье превысит их смерть. Я — из лучших в родимой стране. Ты — из лучших в своей. И рождённый от нас станет лучшим в двух странах. Снимай!» …Совсем спятила, тварь! Но, коль так — хорошо: позабавимся с ней, а уж там — и одною рукою убью. За убитых солдат… Начал стягивать шлем. Стук копыт, голоса — македонский язык! Я успел отшатнуться — стрела лишь царапнула лоб — а вторую стрелу не успела пустить — лёгкой тенью за дверь — и поди догони… Знает здесь все дороги. Ушла.

Я запомнил её — и солдатам сказал: коль возьмут — сообщить. Но хотел сам поймать. Хотя — сколько тут дел: там убили солдата, здесь разграблен обоз, и везде — мне идти усмирять. Но — случайность, иль воля богов, иль насмешка судьбы — встреча всё же пришла.

Мы облавою шли, замыкая кольцо. Мстя за новых убитых у нас… Чтоб родить этим новую месть. Иль, чтоб мстителей больше не стало. Совсем… Окружили. Пошли добивать. И стрелу я отбросил щитом, и стрелявшую — лично связал. Остальных в плен не брали. Да и эту — на время, а дальше — ко всем. Я повёл её в лес, и охране сказал не идти. И журчали ручьи, птицы пели, лес был полон любовью и жизнью — а я вёл убивать. За убитых солдат. Но сперва завершить то, что начато прежде. И она понимала: коль не я — завершать будут все. Да и так, может, все.

И мы шли, словно пара влюблённых, и рука моя с красным рубцом от стрелы прикасалась к руке, сотворившей рубец. Я гораздо сильней, только руки ей крепко связал — ведь уйти не должна!.. И мы шли средь ветвей и цветов, и стрекозы летали вокруг, и жужжали шмели, и природа цвела и шептала: «Люби!» — и поляна, и красные маки на ней, и прекрасная вишня в цвету — Афродита из пены морской — под лазурью небес. И она — Афродита далёкой страны — не такая, как наша, — но тоже прекрасна, как сон. И отбросил я всё — смерть, войну, мысль о том, что они ниже нас, — дикари из богами забытой страны — и смотрел на неё — и в ней видел и вечность и свет. И, хоть знал, что казню — справедливо казню — не могу не казнить! — но убрал мысль о казни сейчас. Просто мы — двое лучших, подобных богам, — были здесь, среди гор, превышавших Олимп, средь цветов и любви — и был вечен тот миг. Я стоял перед ней, и глаза устремились в глаза — в ночь, таящую свет. И он вспыхнул внезапно — страшной молнией, жгущей дотла. «Что поверил, дурак, что с тобой я хотела лежать, подарить тебе сына? Ну, нет! Опозорить хотела тебя, вбить стрелу между ног — мстя за гибель страны, за убитых людей, нерождённых детей —