Читать интересную книгу Развилки истории. Развилки судеб - Григорий Ильич Казакевич

я визжал, как сто тысяч котов, — и служитель, который тогда пожалел, наклонился сочувственно к клетке, с тихим вздохом промолвил: «Бедняга! — а потом неожиданно лихо ударил по воздуху левой рукой, — а, была не была! Посажу тебя в прежнюю клетку. Хоть взглянуть своей милой сумеешь в глаза». И повторно вздохнул — и я понял: о чём-то своём. И достал, и понёс… И я предал его! Я рванулся из рук, я помчался вперёд — и в гигантском прыжке попытался отбросить щеколду у клетки, где она, словно бабочка, билась в стекло. Не допрыгнул. Не смог. Высоко. Но допрыгну. Смогу! И ещё, и ещё… Но никак. А служители мчались ко мне. И тогда я забыл о себе. Что-то высшее хлынуло в душу — и услышал я крики котов, заточённых в тюрьму — и решил дать им волю. Пролетел мимо ряда узилищ — и по гнусным щеколдам — когтистою лапой — будто голову с маху сшибал у змеи. И стремительней молний мелькали спасённые мной, мчались вдоль коридора, забивались в углы… Но никто по щеколдам не бил. А я мчался и бил. И Великий Всеблагостный Кот жил во мне. Я был им. Я дарил своим ближним свободу. Я спасал их из плена.

И вдруг замер, и, выгнувши спину, издал боевой оглушительный клич. И рыжий пронзительно взвизгнул в ответ — и не струсил, а, выгнувши спину, кричал: «Ну, открой же скорей!» …Омрачать светлый миг омерзительной дракой — хоть бесспорно, победной? Замереть, торжествуя, над трупом врага? Или просто оставить мерзавца в неволе?.. И внезапно я сделал иное. Опустив массу вздыбленной шерсти, опустив арку тела, я спокойно, с достоинством скинул запор с вражьей клетки — и помчался спасать остальных. А проклятая рыжая тварь устремилась за мной. Хочешь вынудить к бою? Ну что же — убью! Только он побежал параллельно — и ударами лапы нёс свободу другой стороне коридора. А служители — рядом. Поначалу их сбило мелькание кошек — и бросались хватать то одну, то другую — только мимо пока. А потом вдруг жалевший меня попросил бугая: «Слушай, Федь, я пущу его к кошке?» Тот, схватив за грудки, заорал: «Ты сдурел?» — и швырнул его прочь. Только преданный мною поднялся — и шагнул к исступлённо кричащей белой бабочке, бьющейся в стену тюрьмы. И поднёс уже руку к щеколде — но тяжёлый удар кулачищем в живот — и, согнувшись, он рухнул на пол коридора. Я же прыгнул на Федину спину — и оттуда — прыжок — и удар по замку! Федя резко рванулся — захлопнуть начавшую двигаться дверь — но тут рыжий с истошнейшим «мяв!» ухватил его за ногу всеми клыками, когтями — в жаркий август бугай носил шорты — и, вися на бедре, драл противную жирную плоть. А она устремилась ко мне… Тут, отбросив кота, Федя прыгнул на нас — и единственный выход был — в дверь опустевшей мгновенье назад конуры. Мы успели — сначала она, я — за ней — а когда здоровенная лапа потянулась за мной — ох и задал я этой руке, кулачищу, свалившему друга! Он, вопя — вот не знал, что у этой громады такой тонкий пронзительный крик — побежал, заоравши: «Убью!» — и я знал, что убьёт. Запереть он успел. А бегущие мимо коты не хотели помочь. Им плевать на меня! Только рыжий пытался ползти — но не мог. А бугай уже шёл — и на левой руке что-то вроде перчатки. И просунул он в дверь, я вцепился — но с таким же успехом мог царапать стекло. И он сжал моё тело и готов был ударить об стену — и пред смертью я всё ж не зажмурил глаза!

Только вдруг из стены — женский бешеный крик — и слова, от которых хозяйка с брезгливостью морщила нос. Незнакомый, с истерикой, голос. А моя, с голубыми глазами, устремилась к нему — и, прижавшись к стеклу, замяукала — я понимал — «Помоги!» А бугай, запинаясь, объяснял что-то дико орущей мегере — и услышал в ответ: «Он посмел приставать к моей кисе? К… — я не понял слова, — эту тварь!» И здоровая лапа уже размахнулась — разбить, размозжить! — только вдруг женский голос сменился мужским повелительным лаем. Я не всё разобрал. Уловил: «Настоящий мужик!.. Если тронешь — десятку вкачу. Уж найдётся, за что! Пропустить его к ней». Визг пытался его заглушить — но он гаркнул — да так, что аж дрогнули стёкла — и бугай, весь обмякнув, нагнулся — и дверь в счастье раскрылась для нас — и Великий Всеблагостный Кот всею силою лёгких мурлыкал наш свадебный гимн. И за миг перед счастьем я взмолился ему: «Пусть останется жив рыжий друг!»

30.7–2.8.2016

Встреча миров

Меч и цветок

Тёмный камень глядит мне в глаза. То ль смеётся, то ль плачет; то ль клянёт, то ль жалеет меня. И не камень — лицо: лик, не сделанный мной на века, не спасённый из бездны забвенья, из скитаний во мраке Аида — хоть у них не Аид. Впрочем, бездна одна — и, наверно, и теней там нет — ничего нет. Нигде. Но я помню её и творю, прорубаясь сквозь ужас и ночь — хоть сейчас светлый день, синева над горой — и багряные маки вокруг — море жизни и счастья. Только я вспоминаю про кровь. Море крови, и капля — её. И важней всего моря она… Для меня. Для других — свои капли важней… Но моя-то важна и для всех — хоть им, бедным, об этом не знать. Ветер хлещет в лицо — оскорбляя, глумясь. По щекам. Человек не посмел бы: хоть и стар я, но крепок ещё: в кулаке и копьё — не слабее юнца. Только ветру ответить нельзя — и, вообще-то, он прав. И не ветер он — память моя. По лицу она бьёт, по щекам… Или, всё же, жалеет меня?

От лазурного моря Эллады мы шли по горам и равнинам сюда, в эти земли, чужие, как ночь — первозданная ночь до начала времён. За товарищем детства я шёл — тем, кто рос на глазах, превращаясь из смертного в бога — в беспощадного бога порой. Вспоминаю развалины Фив, уничтоженный Тир. Только дальше — страшней. Окс, наполненный кровью, — и плачущий