Читать интересную книгу Развилки истории. Развилки судеб - Григорий Ильич Казакевич

я тихо мяукнул в ответ.

А потом как-то жил — равнодушный ко всем. Рыжий, чувствуя безнаказанность, задирался, мяукал, дразнил — и, не видя ответа, отходил с оскорбительным «мяв!» — а потом лез опять. И другие пытались общаться. И по-дружески, и с элементами флирта — и разочарованно прекращали попытки. Подходили служители — гладить, кормить. Я съедал свою пайку — и опять — носом в хвост — и лежал, отрешившись от всех, говоря лишь с Великим Котом. А тюремная жизнь интенсивно текла. Открывались и вновь закрывались стеклянные двери — и одних заключённых сменяли другие. Визги радости, вопли разлуки — сколько слышал я их! Как, забыв о достоинстве, важные кошки бросались к хозяйкам — и с презреньем глядел я на жалких рабынь. Но когда кот молчал, повернувшись спиною к предавшей когда-то руке — я его уважал. Но обычно я и ухом не вёл на тюремные звуки. И вдруг общий восхищённо-завистливый взвизг. Восхищённый — котов, а завистливый — кошек. Я лениво поднялся, потянулся, переступил с лапы на лапу — и вдруг прыгнул, забыв про стекло, прямо к свету сияющих глаз — и, конечно, позорно упал, чудом нос не разбив о прозрачную стену. И под злобно-ликующий «мяв» рыжей твари я смотрел на пушистое белое чудо с голубыми глазами — и тонул в них навек. Грациозно поднявшись, она тоже шагнула к стеклу — и вдруг мило и нежно мяукнула мне. И ни стен, ни людей, ни котов — никого — лишь два слившихся взгляда. И когда через три, пять, пятнадцать часов — я не знаю — часов не считал — дали пайку — я всё так же стоял у стены, позабыв про еду. И ещё через десять-пятнадцать часов… И она неотрывно смотрела в стекло. И я слышал служителей: «Жалко кота. Может, пустим общаться?» И в ответ: «Ты не видел хозяйку блондинки? Она штрафами нас разорит. А супруг у неё — прокурор. Установили тут видеокамеры, чтоб за кошкой следить — и ещё матюгальник, чтоб орать, если что». И служитель сочувственно почесал меня за ухом — и я даже мурлыкнул ему, не поняв многих слов, но ответив на ласку.

Так прошло два-три- …сколько-то дней. И, хоть рыжий истошно орал, безуспешно пытаясь привлечь её взгляд, хоть какие-то кошки ревниво шипели, уставясь в стекло, хоть кого-то швыряли в тюрьму. а других уводили домой — в мире были лишь мы, двое светлых во тьме — и Великий Всеблагостный Кот единил нас пред ликом своим. А потом — нарастающий стук каблуков — и хозяйка, ворвавшись, как вихрь, устремилась ко мне — обнимать. Я отбивался, кричал, — когти всё-таки в ход не пускал, — но тут к ней прибежала подмога — и шесть рук меня сунули в сумку — и домой! — и я даже не смог бросить ей на прощание взгляд. И последнее, бьющее в уши — оглушительный злобно-ликующий «мяв» рыжей твари.

Ну а дома… Какой это дом? Какой мир без неё? Всё чужое — незнамо зачем. Прочь отсюда! Может, к стенам тюрьмы? Там она, там найду, там спасу! Направление помню. Кот дорогу отыщет всегда. Только б вырваться прочь! Дверь — преграда — так в клочья её! Когти драли обивку, клочья падали на пол. Я хотел заорать, как в бою, но убил этот крик. В доме нет никого — так уж выбрал момент — но соседи сбегутся — и хозяев сумеют позвать — и стремленью — конец. И работал я молча, свирепо, рвал обивку, как рвал бы врага — эту рыжую тварь! И вот дверь. Не стекло — деревянная плоть. Сколько разных деревьев имеют следы моих лап! Но квартиру не драл никогда. А теперь здесь не дом, а тюрьма. И — когтями в дубовый массив — так, я слышал, его называли. Сразу, думал, появится след — и ещё, и ещё — только когти лишь еле царапали твёрдую, словно из камня, панель. Но я драл, что есть сил — хоть уж брызгами кровь из когтей, хоть уж сердце почти прорывает трещащие рёбра, хоть темнеет в глазах — но я драл! Вдруг опять — каблуки, повороты ключа — и раскрытая дверь! Я — в неё. Но пред носом — вторая. Дверь в отсек коридора. Там — металл. Не продрать. Я достаточно бился в стекло, чтоб понять бесполезность трудов — и поэтому жалкою тряпкой повис в заносящих меня вглубь квартиры руках. А хозяйка всплеснула руками, заорала, за шкирку меня — и тапком по носу! Я покорно висел, побеждённый судьбой в виде прочной, из твёрдого дерева двери… Побеждённый? Ну, нет! И я снова драл дверь, метил стены, скакал по шкафам под ликующий треск разбиваемых ваз, прыгнул сверху на люстру — и, летя с нею на пол, кричал, как десяток котов. Как хозяйка лупила меня! И хозяин, на что уж был добр, заорав над расколотой вазой: «Это ж память о деде!» — взявши тапок, ударил разок. Тут я понял, что значит мужская рука, и полдня просидел под столом — но потом вспомнил белую шерсть, голубые глаза — и опять поскакал. Правда, ваз уже не было — только запах оставил, где мог. От хозяйки опять получил — и услышал какое-то мерзко звучащее слово. Как-то вдруг резануло оно. А хозяин ей твёрдо в ответ: «Нет, не будем кастрировать. Жалко кота». Но назавтра ответил нетвёрдо, а на следующий день с тяжким вздохом изрёк: «Ладно. Через неделю вернёмся — и отрежем, что надо».

И опять меня в сумку — и в тюрьму. Не в проклятую — в милую, бесконечно желанную, дорогую до боли, до слёз, до истошного крика — в ту тюрьму, где я встретил её. И сейчас она здесь. Знаю, чувствую — здесь! Так скорее же к ней! И внесли в тот же зал — и втолкнули в свободную клетку у входа. А она — в центре зала. И не вижу, но ведаю — шерстью, усами — даже носом, не очень-то чутким, но чующим запах её. И ещё слышу вопли проклятого рыжего зверя. Он всё так же орёт, добиваясь её, добиваясь любви. Значит, здесь она, здесь! И верна мне: ведь в воплях — призыв, а не радость победы! И совсем она рядом — но стекло твёрже дуба — и не вырваться мне! Но, забыв всё достоинство, важность, я бросался, я бился об стену,