Читать интересную книгу Развилки истории. Развилки судеб - Григорий Ильич Казакевич

чтоб её задержать. Ноги вплавились в камни, камни рушились вниз — но гремящее имя поднимало их ввысь — и в борьбе двух начал я стоял, разрываем на части — и грехи, распалённо визжа, как мартышки, как мелкие бесы, облепляли меня и тянули в геенну — только своды гремели: «Мария!» Хор — не знаю уж, как, где брал силы и голос — возглашал за пределом земного: «Мария!» — и на грани, за гранью, на пределе всех нервов и сил я включился в тот хор — без единого звука, но с гимном, неустанно звучащим в душе, прославляющем имя Её. И — чьей милостью, властью? — если б ведал, воздал бы хвалу! — вдруг почувствовал лёгкость в душе — и исчезла проклятая нечисть — и уж пол под ногами не падал, а дыбился ввысь, поднимая меня. И с последними звуками гимна я пошёл, побежал, полетел в свой приют — место блуда, вдруг ставшее кельей — и сидел двое суток — без еды — лишь с водой — и писал, чтоб успеть, чтоб не дать этим звукам исчезнуть, чтоб впечатать их в вечность — навек! И я слышал слова: «Вам спасибо, что есть Вы такой!» — и всей силой стыда делал всё, чтобы их оправдать. А потом — прямо в храм. Я не думал о виде своём, я не думал о взглядах людей — я шагал, чтоб скорей дать созданию жизнь — чтобы имя Её прозвучало во храме — и она бы спустилась с небес на призыв. Я потом осознал: воспалённые веки, щетина, в ярко-красных прожилках глаза — вот причина испуга прохожих. Хорошо, что недлинным был путь, и не встретились стражи порядка.

Я вошёл. Полумрак. В храме не было службы. Были люди в сутанах — только не было лиц. Я не видел, к кому обратиться. Равнодушный чиновник от церкви — не такому читать мои ноты!.. И увидел лицо. Так мы встретились, падре. Да, сначала у Вас — опасенье в глазах — но не вызвали помощь — и, проникши за внешность, увидели суть. А другой бы и впрямь вызвал дюжих монахов — и меня б попросили уйти. Вы ж решились остаться со мною вдвоём — и я только потом понял смысл облегчённого вздоха при открытии нот. Вы ж боялись, что вытащу нож!.. А потом — Вы и ноты. Партитура и Вы. Две различные сущности стали одной — и я явственно слышал: Ваш череп, как купол собора, гудел от гремящего имени Девы. А почтение в Ваших глазах… Падре! Значит, мне удалось, значит, смог я восславить Её. В меру сил — моих жалких, источенных бесами сил — но, отбросивши бесов, сумею восславить сильней!..

Я порвал все контракты, заплатил неустойки — и для мира исчез. Изменил даже имя, осквернённое мной — чтобы с чистой доски вновь писать свою жизнь — жизнь во славу Её! И писал я во славу Её — и звучали хоралы и мессы — в Вашем храме, а дальше — в других — и Её призывали: «Приди!» Почему оставался я здесь, как ни звали меня для врученья наград — самых высших, почётных? Потому что во храме я встретил её — и в нём ждал новой встречи. Вы представьте: уехал бы я, мне б король, президент, папа римский вручали б награду — а она бы пришла — и искала б меня — и призыв бы звучал — лживый, корчащий рожи призыв — и смеялись бы бесы: «Пришла! Обманули тебя! Не дождался! Ушёл!» — и металась она б среди гадостных харь в осквернённом изменой соборе — а я б слушал хвалебные речи, раздуваясь от спеси! Да разверзнись земля подо мной — было б мало тогда!.. Не смотрите Вы так! Стыдно мне перед Вами. Не небесной — земной — посвящал я хоралы и мессы — и мильоны молились под них — и молились небесной. Так что, может, я грешен не столь?

…Встреча? Встреча всё же была — в восемнадцатый год моей эры. Снова храм, снова музыка — только моя — и сердечный призыв. Почему-то особенно сильный: «Приди!» И — касанье руки. И мантилья с вуалью, и губы к руке — и опять чудо глаз, раскрывающих мир — и слова: «Вам спасибо вдвойне: что Вы есть — и что пишите это». Жест, объемлющий мир — и звучание хора: «Мария!» — и она, уходящая прочь. Снова прочь, несмотря на призыв! Все усилья души, весь подъём над собой — всё напрасно. Ушла.

Да, в тот день я исчез, падре — именно в тот. Что Вы так изменились в лице? Вспоминаете поиски, боль? Всё ж я Вам не чужой. Годы дружбы… Нет, я чист: написал Вам, что жив. О другом же стыдился писать. Мненья двух — моя жизнь! Мненье Ваше — и мненье Её. Ну, конечно, в обратном порядке. А она не пришла на призыв, а точнее — ушла. Значит, к дьяволу всё!

Грим, парик — и я вновь, каким был. И сенсация в прессе: вдруг воскресший кумир. И безумящий ритм — всё быстрей и быстрей — невзирая на годы. Я навёрстывал всё — и опять стадионы орали, и опять распалённое женское стадо кричало: «Возьми!» Всё неслось и неслось. А потом — первый ряд — и в нём — Вы. Средь взбесившихся толп — напряжённо-прямой, не в сутане — но словно бы в ней — и глядящий мне в душу. И я спрыгнул со сцены — и мы вместе пошли — и отдам тут Вам должное, падре — Вы сумели укрыть нас от прессы.

Снова годы хоралов и месс. И в них новая мысль: обрушенье во ад — и поднятье оттуда — силой дружбы и силой любви. Да, опять я надеялся, звал — и отчаянно каялся в том, что посмел усомниться. И ещё восхищённее стали слова обо мне — хоть я их не читал. Но награды, восторженный голос людей, и простых, и всемирно известных — говорили: я всё же не предал Её — и, быть может, простятся мне миги сомнений… А, быть может, и нет. А потом, две недели назад — что Вы хмуритесь, падре? — вновь касанье руки. Вновь мантилья, вуаль, вновь касание губ — и слова: «Вы спасли мою душу — почти. Помогите спастись!» — и глаза, несмотря на морщины, ещё глубже и