Читать интересную книгу Развилки истории. Развилки судеб - Григорий Ильич Казакевич

отойдут. Он стоит же часами и смотрит. А появятся толпы народу — заревнует ещё… Не хочу!» — «А картина-то всё же какая?» Повела. Показала.

Женский образ. Сияют глаза. Вся открыта и миру, и духу. Хочет их и принять, и отдать, оживляя любовью. Удивительный образ — не по силе художника — но желанью сказать. Мастерство слабовато — и, пожалуй, не будь я настроен беседой — прошёл бы, не глядя… А вот он — не прошёл.

Я увидел фигуру, идущую прямо к картине. Мы вдвоём отошли, чтоб ему не мешать. Он стоял и смотрел — и я видел, как свет устремлялся из глаз — и глаза на картине отвечали ему. И рождался в них свет — столь желанный творцу — но не созданный им.

Вот же он, этот свет! Он же рядом, он здесь! Я взглянул на стоящую рядом. И при всей непохожести черт в ней был образ, не созданный кистью — но желаемый духом художника. И глаза — не черны, как на глади холста, а сияют, как ясное небо. Небо юга? Нет, севера — без пылающей яркости красок, но с такой чистотой, глубиной…

Вот он образ, искомый творцом, но не созданным им. А она создала. Устремленьем. Любовью. Трудом.

Я склонился к руке и коснулся губами, и за эту же руку повёл — к человеку, стоявшему возле картины. И коснулся плеча. Как сомнамбула, он отшатнулся — и увидел свет глаз. И вошёл в этот свет.

Я отдал им поклон, незамеченный ими, — и ушёл, тоже чувствуя свет.

29–30.09.2018

Мария

Падре! Перед смертью не лгут. Мы знакомы уж тысячу лет, потому пригласил Вас сюда, хотя я не католик — и вообще не крещён. Да, Вы мне предлагали не раз, говорили: «Есть вера в душе! Невозможно без веры такое писать — эти мессы, хоралы! Сами стены собора рыдают в их звуках — и в рыданье, высоком и чистом, доходящим до самых сердечных глубин — поднимают молящихся к свету, к милосердью Престола Господня. А когда вдруг в раскатах — невиданно грозных и гневных — ощущают греховность свою, видят пекло с ревущим распахнутым зевом, видят ужас, готовый пожрать, поглотить, погрузить в бездну мук — вечных яростных мук — то внезапно средь ужаса, с дивною силой, но при этом и нежно и ласково, ангельский хор возвещает: „Приходит Она!“ — и на все сокрушённые души проливается свет — из гармонии нот, становящейся зримой — из сиянья небесной зари, зажигаемой в храме — и неслышно сходящей, смиряющей ад, бесконечной любви Божьей Матери, Девы Марии». Слово в слово запомнил я Ваши слова — в них весь смысл, оправдание жизни моей, хотя я не крещён — и не буду крещён — уж не гневайтесь, падре! А зачем Вас позвал? Чтоб свидетелю жизни моей, восприемнику детищ моих — этих месс и хоралов — рассказать о корнях и истоках. Чтоб быть честным пред Богом и Вами — хоть не верую в Бога — и, быть может, пред смертью лишусь Вашей дружбы. Здесь лет сорок назад — а точней, сорок два, плюс сто семьдесят дней да ещё три часа, — я ведь время считаю не с дня появленья Христа — у меня своя эра, и начало — тот день, — так в начале времён я был в храме. В нашем храме, где Вы — тогда — юный священник, и епископ — сейчас. Не с молитвой. Турист. Храм — старинный, прекрасный — как музей — а ещё пенье хора… Я б сказал — как в раю — но имея в виду не Божественный рай, а земную приятность для слуха и раздёрганных нервов. Вы же знаете жизнь музыканта! Виноват, что посмел осквернить это слово примененьем к тому, кем я был. Стадионы и дёрганье толп под истошные крики с эстрады. Ритм, копытами лупящий в мозг, превращающий мысли в труху, превращающий чувства в бессмысленный блуд, превращающий души в песок, неспособный принять хоть какую-то форму — разве что под влиянием слёз — ненадолго. А мне нравились эти огни, искажённые лица, распалённые девки, сразу после концерта летящие в ритм!.. Но немного устал, расслаблялся душой, чтобы с новыми силами — в ритм!.. Да, так было — и не первый уж раз, и не в первом уж храме. И я знал: жизнь моя такова — и мне нравился ритм. И под сводами храма, сохраняя торжественный вид, с нерушимой серьёзностью взора, я придумывал ритм — новый, бьющий сильней — и сильней распаляющий женское стадо, готовое лечь предо мной. Вдруг — касанье руки. Я аж вздрогнул. Неужели утратил контроль над собой и задёргал рукой иль ногой — и меня выдворяют из храма? Неприятно и стыдно. Я, кумир многих тысяч — как нашкодивший мальчик, пойду — весь пунцовый, с опущенным взором, провожаемый вежливым, но непреклонным монахом и брезгливыми взглядами статуй и старух-богомолок, поджавших презрительно губы?..

Обернулся. Мантилья, вуаль и слова: «Вы так слушали мессу! Вы касались душой её нот — и они оживали во мне. Вам спасибо! Вы дали понять, что есть Бог, что есть смысл — и как надо в них жить. Вы спасли мою душу — и спасибо, что есть Вы такой!» И склонилась к руке, и коснулась губами, отбросив вуаль. Я стоял — и не знал, как ещё не обрушился пол, как не рухнул я в ад — я, бесстыже глядящий в наполненный музыкой храм, видя в нём стадион с колыханием толп. Не разверзся же пол потому, что увлёк бы за мной и её — и она удержала готовые рухнуть тяжёлые плиты и дрожащие в гневе устои земли. А она распрямилась, и с овала лица — два луча — и не чёрное пламя испанских, переполненных жаром молитв экстатических глаз — а бездонная ширь и бездонная высь наднебесных чертогов, глубина, где тонуть и тонуть, понимая, что тонешь в любви — не земной, а которой спасается мир. И ещё я не выплыл, чтоб что-то сказать, а лучи — от меня, и движение — прочь — в сердце храма, в средоточие нот и молитв. Я лишь крикнул: «Кто Вы?» — и ответил мне хор сотрясающем стены собора и усиленном ими стократ торжествующим именем Девы: «Мария!» И не смел я шагнуть, устремиться за ней — чтоб не дать ей уйти,