Читать интересную книгу Развилки истории. Развилки судеб - Григорий Ильич Казакевич

мне! Не спастись! Только зверь на мгновенье застыл, и глаза — на меня и на друга. Тот крупней — и, наверно, вкусней! И сытней. Хоть чудовищу — только на зуб. И подумал на миг: «Зверь! Ешь его, не меня! Вот он рядом — вкусней и сытней!» …Хоть чудовищу только на зуб — но отсрочить хотя бы чуть-чуть!.. И, как будто по мыслям моим, зверь рванулся к нему. И, в душе облегчённо вздохнув, вдруг я понял всю низость свою и вскричал, разрывая себя: «Нет, не надо!» А друг бросился прочь — с невозможной, немыслимой скоростью — и представить нельзя, что бывает такая! И кричал я: «Быстрей!» Но напрасно, напрасно! Зверь всё ближе к нему — и догонит вот-вот!

И схватил его зверь. Треснул панцирь, бессильный пред мощью зубов — и один я, один! А мгновенье ещё — и не будет меня. Но мгновенье дано, чтоб терзал я себя, вспоминал, как вскричал: «Не пущу!» Я — виновник погибели друга. Я, предавший его. Но сейчас искуплю… Не хочу искупать! Но уж рядом громадная пасть, мерзкий запах, сверканье зубов. И вдруг с неба — удар! Исполинское тело накрыло врага, тот рванулся — и — бой! О, как страшно смотреть на сраженье гигантов, да ещё понимая: коль заденут — останется мокрое место… Торжествующий крик! Исполин победил. Поднял тело врага и понёс — видно, жрать. Друг отмщён! Только толку-то в том? Мне ж — вперёд и вперёд — и не видно земли — только камень. И ещё сколько будет врагов! … Не достичь!

И опять слышен шум и удары о камень. И громадная масса уже надо мной — и — конец! Только рядом упала она — и неведомой силой оторвало меня от земли. Два сверкающих глаза — каждый больше меня — и раскрытая пасть. Этой пастью за пару глотков проглотил бы он зверя, убившего друга! …Я зажмурил глаза. Вдруг какая-то сила рванула меня ещё выше. Ещё больший гигант. Ну зачем ему мелочь такая! Съел бы лучше того, из чьей пасти так яростно вырвал меня.

–

Отец вырвал улитку у сына и швырнул за дорогу, в траву.

5.5.2018

Свет картины

Не выношу парочки в музеях! Обидно, когда художник — только прелюдия к чему-то другому, призванная показать «культурность». Ханжой не являюсь, к другому отношусь положительно — но для искусства подобный подход оскорбителен. Я произнёс это громко — уж больно откровенно вели себя эти двое — но произнёс по-русски — так что вряд ли они меня поняли — но закивали и на каком-то языке явно стали выражать согласие и восхищение. Потом приветливо помахали руками и пошли в другой зал. Я тоже собрался уйти — вроде, не на что тут смотреть — какой-то третьеразрядный художник — только вдруг из угла: «Подождите, пожалуйста!» — и, как ни странно, по-русски. В этом богом забытом итальянском городишке. Да ещё без акцента. Я обернулся. Смотрительница зала. И лицо — смутно знакомое — будто недавно встречал. Где? Когда? Почему? Не очень уж молодая, есть неправильность черт — но такая значительность в ней и такое сияние глаз!.. Нет, конечно же, не для меня. Видно сразу. Просто — внутренний свет.

«Удивились, услышав тут русский язык? Да, в таком захолустье — а есть два человека, говорящих на нём. Вы не в счёт — вы пришли и ушли. Я бы тоже — пришла и ушла». Как-то это сказала — со вздохом — словно оценивая свою жизнь — не то сожалея, не то принимая. «Вы сказали про парочки?.. В чём-то вы правы. А ведь я сюда тоже пришла не одна — только годы назад. И осталась одна» …Помолчала. Я не стал прерывать тишину. Коль захочет, то скажет. Нет? — зачем в душу лезть? Но потом ощутил: ждёт вопроса. И спросил: «Почему?»

«Почему?.. Мы и вправду пришли, собираясь заняться другим. Здесь — проездом. Заглянули в музейчик — отчего бы и нет? Дальше план — ресторан, номер на ночь — и на поезд — и в Рим! Средоточье искусств. Только он вдруг застыл у картины. И не сдвинуть никак. Час стоит, два стоит — и — никак! И не видит, не слышит меня. Хорошо — закрывали музей. Свет погас — и пришлось уходить. Только он — хоть со мной — но один. И в гостинице — смотрит в пространство — и не видит меня. И наутро — в музей. Я — за ним. И опять — у картины. И стоит, и беседует с ней.

Вот так и остались. Правда, каждый отдельно. Не скажу, что остаться легко. Но сумели. Когда математик с мировым именем — не из первой десятки — но из сотни-другой — хочет стать здесь учителем в школе — причём знает язык — это городу лестно. А сидеть в этом зале за такую зарплату, без претензий на большее — автору нескольких книг по искусству — это тоже им лестно». — «Так вы всё-таки вместе?» — «Нет. И он даже не знает, что я здесь. Каждый день входит в зал, видит только картину. А я вижу его. Вот и вся моя жизнь… Нет, не вся!» — и глаза вдруг сверкнули, и я аж отшатнулся. А она быстро, резко — в какую-то дверь, и мгновенно — оттуда с огроменным талмудом в руке. Я открыл, пролистал. Опыт есть: по трём фразам, по ссылкам, по общей структуре в состоянье понять: очень умный глубокий, блестяще написанный труд о художнике, имя которого знает, наверно, десяток людей во всём мире — плюс, конечно же, местные жители. Но прочтут такой труд — и он станет известен… Или стал? «Нет! Есть три экземпляра — распечатала и переплела. И не знает никто. Ведь художник — мой враг! Своим вымыслом отнял его… И люблю живописца, люблю! Я же вникла в исканья, понимаю стремление ввысь!.. Но талант слабоват. А ему б — рафаэлеву кисть!.. И немного Эль Греко. И вся книга моя — расшифровка того, что не сделала кисть. Да, издать — и направятся толпы сюда… Не хочу! Сжечь хочу! Керосином облить бы — и сжечь!..» — в светлом озере глаз — вдруг такое бесовское пламя!.. «Ну, конечно же, нет! Просто он каждый день прибегает сюда, и картина — его. Больше вряд ли кому-то нужна. Бросят взгляд —