Читать интересную книгу Развилки истории. Развилки судеб - Григорий Ильич Казакевич

и подвергнул строгому увещеванию. Но брат Зигфрид упорствовал в ложных идеях. Он твердил, что вся мощь — в человеке. Что он силой и волей своей может слиться с Единым, не прося никого, не нуждаясь в заступниках, в церкви, в святых — и в самом Иисусе Христе! Он в гордыне своей говорил, что стремлением духа желает пронзить установленный Богом предел, отделяющий нас от небес, что усилием воли своей, устремлением вглубь осознает, откуда пришёл и чему обречён, — и сумеет прорваться сквозь рок — и открыть путь к спасенью другим.

Я закрыл его в келье, предписал строгий пост — хлеб и воду — и сеченье плетьми для смиренья гордыни. Сторожить был поставлен брат Курт, сам прошедший когда-то через многие искушения и потому неподвластный им. И слабела плоть Зигфрида, но гордыня не гасла — и всем сердцем жалел я его. Ведь сражались бок о бок не раз, и когда-то он спас мою жизнь. Я ж пытался спасти его душу. Но гордыня сильнее, чем плоть, — и уже поднимаясь едва с перепрелой соломы и с трудом шевеля кандалами, он шептал: „Я пройду. Я ворвусь в храм небес — и других поведу за собой!“ А потом — снова плети, ломоть хлеба и чаша с водой. И я верил: смогу победить — и придёт он смиренный к Христу — и весь замок склонится, кладя его тело во гроб, воздавая долг рыцарю Бога.

А потом — тихий стук в мою дверь. Курт с каким-то нездешним лицом поволок меня к башне. Я, увидев, застыл: он торчал из раздвинутой страшным усильем решётки половиною тела наружу — и лицо было ликом святого. Как раздвинул, когда эти прутья и десятку людей не согнуть?.. А сиянье лица?.. Неужели прорвался, сумел?.. К чёрту ересь! Это Бог снизошёл на него, дал пробиться сквозь стену греха и в последний момент возвратиться к Нему — Созидателю мира — и не волей своей, а молитвой Христу. Так сказал я, направив на Курта свой взгляд — и не свой, а всей Церкви — всех святых, всех, творивших величье её, — уж простите меня за гордыню — но сейчас в этом замке я, ничтожный раб Божий, отвечал за них всех — перед Богом и Орденом. Нёс свет веры всем вверенным мне.

Только Курт не смотрел на меня. Он смотрел на прорвавшего стену и шептал: „Я смогу. Своей волей смогу“.

И ему — хлеб и воду. И ученье плетьми».

И ниже — тем же почерком, только дрожащей рукой: «Неужели… О, Боже!»

Из рукописи, не найденной в архивах Ордена.

20.8.2017

Путь в неведомое

Казалось, настал конец света. Удушливый смрад от незнамо откуда возникших громадин. Их неистовый скрежет и лязг. Лес крушился, крушилась земля — мириады деревьев выдирались единым движеньем — и не сами, а с целым пластом, по которому самому быстрому двигаться б час — и подобных пластов — много тысяч. И валились, треща, древогоры. Нет, таких исполинов валили не скопом — с каждым долго возились — и сначала кренился чудовищный ствол, падал в треске ветвей и дрожанье земли — а затем выдирали обрубок и корни — и возникшая пропасть казалась без дна. Впрочем, сам я не видел — рассказал уцелевший случайно и сумевший ценой небывалых усилий, одолев и возникшие грозно-могучие горы и зиянье провалов, избежав ненасытных ночных пожирателей плоти, возвратиться в пока что нетронутый лес.

Где-то там, за разрушенным миром, за кровавым кошмаром, уничтожившим тысячи жизней, оставались родные, друзья. Оставались иль нет? Может, всё разгромили, смешали с землёй — и их трупы лежат в одной массе с исполинскими трупами тех, для которых мы — пища… А кошмар продолжался. Вновь гремело, воняло. А потом задышало вдруг жаром — и тяжёлая масса накрыла до этого вздыбленный мир. А закончился жар — и живое пространство с лесом, древогорами, пищей, кровом, защитой — стало камнем. Грандиозной равниной — может быть, без конца. Ни травинки на ней, ни куста. Не найти ни еды, ни воды, не укрыться от хищных гигантов, готовых сожрать. И громадные тени и грохот, а ночами стук лап ненавистных страшилищ, желающих пищи… Есть ли лес за проклятой равниной? Есть ли кто-то живой?

Сколько смелых стремилось туда! Не вернулся никто. И настал мой черёд. Должен, должен я знать, — есть ли что-то за этой проклятой пустыней, за землёй, обратившейся в камень! И пошли мы вдвоём — я и друг. У него там — любимая — может, ставшая трупом, — или трупа давно уже нет. Я же — с целью иной: разлучённых — свести, потерявшим часть мира — вернуть эту часть — и узнать, есть ли мир за безжизненной каменной твердью. И мы двигались вдаль — и не медленно и не поспешно — чтобы силы остались — но чтоб всё же куда-то дойти — если есть ещё это «куда-то». И вокруг — ни былинки — лишь камень — твёрдый, страшный, сухой. Ни защиты, ни крова — и как страшно без них!

И вдруг — вопль! Друг кричал. Я — к нему. Двое шедших до нас. Два раздавленных панциря. Тел уже нет. Я сильней ещё ощутил нашу хрупкость. Возвратиться назад? Мы не так ещё много прошли. Но позор перед всеми… Да на всех наплевать! Но позор пред собой!.. Нет, я должен достичь! И — вперёд! — лишь вперёд! Друг — назад. «Стой!» Преградил ему путь. «И не стыдно тебе? Там тебя, может, ждёт… Дни и ночи не спит, и не знает, ты жив или нет. А ты струсил и хочешь назад. Не пущу!» От стыда иль от страха он послушал меня. И мы снова — вперёд. Вдруг громадное что-то упало с небес и взлетело опять — и я понял: лишь чудо спасло. А громадины били о землю опять — и не спрячешься — нет здесь щелей. Миг — и всмятку на камне. «Нет, вперёд!» И хоть камень дрожал от ударов громад, хоть ничто б не спасло, попади они в нас, — расстоянье от дома росло. А до мира за камнем? Да и есть ли тот мир?

Тишина. Прекратилось паденье громад. Так быстрей же, быстрей! Коль дано нам затишье — устремимся вперёд. Может, смелым — удача?

Шорох, шум — и в прыжке — исполин, пожиратель, ужас дней и ночей, истребитель живущих. И — ко