Читать интересную книгу Развилки истории. Развилки судеб - Григорий Ильич Казакевич

Книгой, одобрительно кивнул. И с ним сделали это. А потом — через много лет — с его учеником. А дальше — с другими». — «И что же с ними сделали?» Рамирес нахмурился. «…Что сделали? Отрезали руки и ноги. И язык. И подвесили в хижине — в мешке, на верёвках, прикреплённых к потолку, так, чтобы не мог он коснуться ни стен, ни пола, ни потолка, и болтался в воздухе, посреди хижины. Так приказал он, и так было сделано». Мне стало не по себе. «Зачем же такой ужас? Такая жестокая пытка — я никогда не поверю, что человек сам себя обрёк на неё». — «У него был выбор. Между смертью и этим. И он выбрал это. И остальные. И я выберу, когда настанет время. И ты, думаю, тоже». — «Что! Никогда! Да я надеюсь, мне и не придётся выбирать — ведь все это сказки? Слушай, Рамирес, зачем ты так мрачно шутишь? Давай поговорим о чём-нибудь более интересном». — «Я не шучу. И я свой выбор сделал. Дослушай меня, а дальше уж сам решишь, шучу я или нет. Вот что сумел тот рассказать ученику — с помощью жестов и только жестов, порой указывая на Книгу, но закрывая текст — точнее, некоторые его части. Это была Книга Знания, и разное знание в ней было. И злое. На одной из страниц — имена духов тьмы. Шестнадцать имен. А написано, что их — семнадцать. Ты понял?» — «Ну и что? Да и вообще, на каком языке это было? Неужто боги писали по-испански?» Лицо Рамиреса немного прояснилось. «Хорошо, что ты задал этот вопрос. Я уж начал сомневаться в твоём уме. Особая это была книга, и язык — особый. Непонятные были буквы, но слова начинали звучать в голове и обретали смысл. Но забывались, почти все, и вспоминались, лишь если прочтёшь всю книгу, от начала и до конца. Я читал — всю, кроме той страницы, — и не помню, о чём это было. Ну а теперь подумай про имена злых духов, и поймёшь, почему так казнили себя прочитавшие». Я подумал и понял. Не сразу, но всё-таки разобрался. Шестнадцать имен — вот в чём тайна. А должно быть семнадцать. Значит, одно не дописано. Ну и что? Я спросил у Рамиреса, и он объяснил: «Это не просто имена. Это — слова власти. Сказав его, вызовешь — или создашь — духа, злого и страшного. И что будет — никто не знает. Даже Книга. Но там сказано, что если не читавший Книгу случайно произнесет имя, то это будет лишь слово — пустое и лёгкое; а тот, кто прочёл имена, не сумеет их произнести». — «А зачем тогда эти имена?» — «Для знания. А произнесение — для могущества — или для зла. А знание выше могущества, и исключает зло — высшее знание, то, что в Книге. Но семнадцатое имя! Его не прочли, а значит, могут произнести. Любое слово, сказанное прочитавшим Книгу, может оказаться именем — и принести гибель всему! И потому он должен молчать — или умереть: смерть — самый надёжный способ молчания. Но он не хотел умирать! Не для того он стремился к познанию, чтоб умереть, не успев насладиться мудростью. И он лишил себя дара речи. И дара письма. Но не дара мысли. Ни слова нельзя было произносить — и жестами объяснил он ученику, что делать. А слова — каждое могло стать последним. И даже — первое слово, произнесённое им, станет именем духа, до тех пор безымянного, — кто-то из тех, кто висит рядом с ним, выдвинул такую гипотезу. Так это или не так — кто знает? Но слов произносить нельзя — тем, кто читал Книгу». Я невольно улыбнулся — уж больно нелепый вопрос захотелось задать, даже слегка непристойный — но всё же необходимый. «Но ведь даже без языка можно издавать звуки — и ртом, и другими частями тела». — «Можно, но это лишь звуки — не слова. Слова могут быть либо написаны, либо произнесены — но членораздельно. А он не может ни то, ни другое. Не красней — я понимаю, что ты хочешь спросить. А струёй, льющейся из тела — не так ли? Увы, приходится задавать и такие вопросы. Да, мог бы, но под ним — чаша с водой, прикреплённая к мешку — а вода не держит слова — знак исчезает, не появившись. Но на всякий случай — в таком деле надо учитывать всё — стоящий рядом индеец при этом трясёт мешок — и уж тут никаких слов не напишешь, а если вдруг, по нелепой случайности, это произойдёт, то они будут написаны двумя — индейцем и им — а значит, не будут иметь силы». — «А подвешенный мешок — это чтобы, взяв палочку в зубы, не написал на земле?» — «Совершенно верно». — «А если он захочет умереть?» — «Он не сможет. Никто не посмеет убить читавшего Книгу — только он сам. А он этого не сделал, когда мог, а теперь не сумеет, пока смерть сама не придёт за ним, а она пока не пришла ни за одним из висящих. И висят они, и смотрят в глаза друг другу, и не могут сказать ни слова, а лишь пережёвывают свою мудрость, а нужна ли она им сейчас — кто знает?» — «И ты не спросил?» — «Как я мог? Убить читавшего Книгу я б не посмел — да мне б и не дали — а увидеть ответ: „Да“ — кивок головы — и не помочь — как жить после этого? Ничего, скоро узнаю. А потом и ты — если захочешь, конечно». — «И ты решишься на такое? Стать обрубком, висящим в мешке — немым обрубком?» — «А что же мне делать? Всю жизнь я искал знания, и вижу, что всё, что нашёл я, и всё, что найду ещё, — лишь крохи по сравнению с Книгой. А что моя жизнь без знания? И я решился — давно, ещё когда меня нашёл четвёртый. Так же, как я тебя. И беседа была похожей — правда, не на пустынном острове посреди океана, — Рамирес усмехнулся, но тут же вновь стал серьёзным и продолжал. — Нельзя говорить людям об этой книге. Но нельзя, чтобы гибло знание. И потому тот, кто хочет узнать, приходит туда с учеником — человеком, которому верит, с человеком, стремящимся к знанию, готовым на все ради знания — кроме