Только бес всегда рогат,
Таракан, сверчок, ухват.
Кочуб: Всяк, кто знатен, виноват.
Коца: Знать, а вслед купечество
Часто для отечества
Возводили, создавали,
Кровь на войнах проливали,
Деньги личные вклада́ли.
Кочуб: Прям о бедных и страдали!
Коца: Мож не так! Мож о душе!
Кочуб: Гребешок не нужен вше!
Думают о душеньке?
Ха, скорей о брюшеньке!
Свистуновка отблистала:
Крепостных у них не стало,
Сразу спесь уже не та,
Как в недавние лета.
Коца: Ты не с энтих, невзначай?
Человека отличай
По поступкам, не по роду.
Все мы одного народу!
Но и из разночинного сословия находились такие ловкачи, что продвинулись в карьере, а потому всячески равнялись на тех, кому такое положение доставалось по происхождению. Заносчивость не приветствовалась, и посадцы отзывались о всяком чванливом человеке как с ироничным неодобрением, так и с брезгливым неприятием.
– Тот, который при бумажке,
Заимеет вдруг замашки
Большего значения,
Свыше назначения.
Выбился из писарéй,
А как будто из царей!
У Кульбачей и на этот счёт не было единогласия. Дед хоть особо и не критиковал, однако не больно-то одобрял стремления простого человека протиснуться поближе к власти, в то время как бабка, хоть и с известным почтением относилась к носителям должностей и обычно спорившая больше по привычке, дабы всегда и во всём иметь своё мнение, про таких «выскочек» тоже могла позволить поиронизировать достаточно хлёстко. Сказывалась не обычная зависть, но извечное российское недовольство теми, кто при равных возможностях поднялся выше, преуспел.
Кульбач: Дак Посад-то наш возник
Раньше, до разрядных книг.
После всех порасписали,
Обучили, обтесали.
Хоть пошли все от основ,
Мало кто достиг чинов.
И зачем туда стремиться?
Не объедками кормиться,
Но не с праведных трудов:
Гнуть себя на сто рядов
Не в работе, а в поклоне?
Вроде в чине, но в полоне!
Мы живём от ремесла.
Кульбачиха: Плуг тянуть впрягут осла?
Дурака не привлекут.
Кажной твари свой закут!
Кто в дворянстве был рождён,
Тот и чином награждён.
Не тягаться же со знатью!
Те – по роду, не по платью
И достойны, и умны.
Потому – у них чины.
Кульбач: Дак народ-то весь один.
Хоть холоп, хоть господин.
Хоть и разные труды,
Все мы из одной руды:
Из того же чугуна.
Жизнь и смерть у всех одна,
Кульбачиха: Все что ль одинаковы,
Как сапожки лаковы?
Жизнь у кажного своя,
Как тележья колея.
Кульбач: С одного все матерьяла.
Если гордость обуяла
Кой-кого, пущай гордится.
После – червь им насладится!
Было в Посаде и своё купечество, и тоже мелкое. А кроме того здесь же проживали выходцы из крестьян, не те, от которых пошёл Посад, а теперешние, что после «воли» по большей части подались в города в услужение. Посадский философ Кульбач смотрел на это без осуждения, но и без одобрения.
Кульбач: Наступила волюшка,
Не нужно и полюшко.
Побросали люди сошки
И запрыгали, как блошки.
И хотя жители считали себя истинными горожанами, во многих дворах, кроме лошади, водилась разная живность, и каждое утро городские улочки-переулочки оглашались петушиным пением да мычанием коров. То есть посадцы, при всём стремлении выглядеть коренными горожанами, никогда не забывали, что их давние предки были «аграриями». Кульбач и на этот счёт имел своё мнение.
Кульбач: Нам судьба не подкузьмила.
Хвост деревня защемила,
Город за уши схватил,
В люд посадский превратил.
Ремесло не вяжет руки!
Город ближе всё ж к науке —
Ей и наполняешься,
Умственно меняешься.
Свои дворы с небольшими садиками, да с двумя-тремя грядками посадцы патриархально называли на церковный лад подворьями. По субботам здесь топились бани, хотя городская баня тоже имелись, а раз в 3—4 дня некоторые хозяйки, или их кухарки, по-прежнему, как в стародавние времена, пекли хлеба, несмотря на то, что в булочной у Епихона всякой выпечки было предостаточно.
И ещё должна рассказать вам по секрету об одном достаточно известном, но не столь широко афишируемом занятии посадцев – это о самогоноварении. Водился за ними такой грешок, так как все они были людьми рачительными, домовитыми и предприимчивыми. Не на продажу, а исключительно для домашнего употребления на случай праздника либо семейного торжества замечательные посадские хозяюшки готовили лёгкие и приятные на вкус наливочки из того небольшого разнообразия даров собственного крошечного садика, где произрастали ягодные кустарники, да некоторые фруктовые деревья, распространённые в данной местности средней полосы России. Мужья этих прилежных матрон слыли не менее великолепными умельцами в приготовлении других, более забористых напитков, регулярно ставя бражку, а затем перегоняя её на крепчайший самогон. Дед Кульбач с соседом Еросимом частенько обсуждали это подпольное производство, снимая пробу с только что выгнанного первача.
Кульбач: Виноделье местное
И властям известное.
Мож оно и не законно,
Но заложено исконно.
Еросим: Дак у нас сама же власть
Покутить не против всласть.
Кульбач: Русские мы – не татары,
То есть из одной опары
При чинах и без чинов
От одних идём основ.
Знакомые нам кумовья Сидорий и Евлам, чинно выпивая по какому-то случаю, рассуждали примерно так же.
Сидорий: Если ты живёшь с припасом,
То его известным часом
Завсегда найдёшь, где надо.
Мы ведь пьём не до упада!
Так я говорю, Евлам?
Евлам: Что за дурь нажраться в хлам!
Мы народец деловой,
Да с прицельной головой.
А ударишься в загул —
Две недели караул!
Сидорий: Да, при празднике любом
Дым хмельной стоит столбом.
В будни надобно стараться,
Ну а в праздники – надраться!
А иначе что за жизь?
Евлам: Белкой в будний день кружись,
Ну а праздник, кум, уважь!
Сидорий: Но умей сказать: «Шабаш!»,
Обрубая развлеченье
И опять ныряй в верченье.
Жена Евлама Феногея, поглядывая на выпивающих кумовьёв, не удержалась от издёвки.
Феногея: Празднику и дурень рад!
Только наш-то аппарат
Слишком част в употребленьи.
До зимы уж все соленьи
Поубавились в подполье.
Евлам: Не ломай, жена, застолье!
Хранились сии семейные припасы в погребах бок о бок с соленьями. Поэтому, если какому-нибудь впавшему в дремотную меланхолию мужичку хотелось как-то поднять себе настроение, взбодриться или утешиться и при этом не раздражать супругу, он мог незаметно спуститься в подпол, нацедить в ковшик первача, выпить и закусить солёным огурчиком или груздочком, выловив его из соседней кадушки. Тем не менее, при таких запасах, да при такой великой любви к застольям, горьких пьяниц в Посаде почти что не было, то есть местные мужички иногда становились таковыми на период осенних свадеб либо затяжных праздников, но уж тут, как говорится, сам Бог велел!
Сапожник Тыря в разговоре с отцом Мосеем защищал посадских мужиков, когда престарелый батя начинал сетовать, что раньше посадский народец был куда более трудолюбивым и гораздо менее пьющим.
Тыря: Выпить – это же не спиться!
Всюду сыщется тупиться,
Чтоб набраться до хрю-хрю.
Мосей: Я за это что ль корю?
Выпал случай – выпивай,
Но дела не забывай!
Тыря: Суд твой, батя, строг и скор!
Мосей: Предков видится укор.
Если те превозмогали,
А их плёткой не стегали,
То потомок разве прав?
Всё спустив, считай, украв
У наследников своих,
Обманул и тех, и их.
Одевались местные мужики солидно, хоть и без лишнего шика, но непременно имели в своей гардеробе жилет с карманчиком для часов, в то время как их жёны и дочери старались соответствовать статусу горожанок разночинского происхождения, живо перенимая модные фасоны платьев. И если уездным барышням не доставало утончённости, чтобы с изяществом носить шляпки, пелерины и перчатки, то это с лихвой перекрывалось той решительной горделивостью, с которой они пялили на себя замысловатые уборы, причём у многих имелись даже зонтики, что делало их уж совсем похожими на «столичных штучек»! А некоторые девицы шли дальше и требовали, чтобы папаши приобрели для них очки, причём не по причине недостатка зрения, но для пущей элегантности вида и с претензией на особо тонкую духовную принадлежность. Ведь они видели, как свистуновская княжна, изредка наезжавшая в своё имение Свистуновку, именуемое также Визгуновкой, и расположенное вблизи Посада, с небрежным изяществом и аристократизмом носила столь соблазнительные, просто невероятно прелестные очёчки, что делало её умопомрачительно-привлекательной и недосягаемо-загадочной. Если заботливый папенька попадался не хитрость лицемерной любимицы и всё-таки приобретал для дочери вожделенную забаву, а это, как правило, оказывалась несколько иная оптика, выглядевшая не столь презентабельно и претенциозно, но примерно из той компании очков, что можно было видеть на носу портного, сапожника либо дамы почтенного возраста, зрение у барышни моментально шло на поправку.