Кульбач: Всё перетерпели мы же.
Щи хлебали хоть пожиже,
Дак и брюх не нарастили.
Бились, путь вперёд мостили!
Это щас отвисли брыли!
А сперва землянки рыли.
Ярве́й: Как землянки?
Кульбач: Чем не кров?
И кормились от костров.
А теперь у всех дома,
Да добротные весьма.
Окунулись в ремесло,
Дак оно всех и спасло.
Есть места больших искусств.
Скажем, Тула, Златоуст,
Палех, Гжель и Городец.
Наш Посад не столь гордец.
Здесь у нас по воле Бога
Всяких дел родилось много.
Не худые мастера!
Только это всё вчера.
Завтра просит лучшим стать —
По-иному заблистать.
Ярвей: Мы теперь у ремесла
Не последнего числа.
Кульбач: Ремесло – судьба, удел
И очерченный предел.
Вырвешься и что найдёшь?
Либо вовсе пропадёшь,
Либо станешь жить иначе.
Хорошо? – то это значит,
Прав был, что на шаг решился.
Если и того лишился,
И в другом не преуспел —
Не созрел, но переспел!
Значит, просто обманулся,
Не туда шагнул, запнулся.
Пораскинь, дружок, мозгой,
Так хорош ли путь другой?
Ярвей: Мне работа гончара
Нравится.
Кульбач: Тогда – ура!
Если же невмоготу —
Перешагивай черту,
Чтоб на месте не топтаться.
Если всем нам не пытаться,
То закиснем, как в трясине.
На цепи хоть сытно псине,
Но, однако ж, зол тот пёс,
Потому что жизнь без грёз
У дворняги той цепной.
То не скачки под копной
Посреди собачьей свадьбы!
Эх, впоследке не страдать бы!
Если грезишь, но зажато,
Будто в клетке медвежата
Истомились и ревут,
Мысли к большему зовут,
Надо пробовать идти.
Не ступив, не обрести!
Если Ярвей был первым сыном Еросима, то Дробша шёл четвёртым, но по самостоятельности мышления мог дать фору другим сыновьям соседа, утерев носы старшим братьям.
Дробша: Я б в другое окунулся.
Интерес уж шевельнулся,
Чтоб изделья продавать,
А не с глиной вековать.
Кульбач: Эх ты, Дробша, Дробогор!
Вон какой в мечтах бугор!
Коль твоё – дерзай, вцепись.
Нет? – тогда не торопись!
Или зубы обломаешь,
Иль себя совсем измаешь.
Знаешь, Дробш, когда с охоткой,
Труд покажется находкой.
Сам сто лет без малости,
Не познав усталости,
Я не вкалывал ни дня.
Труд – как песня для меня!
Глина, внук, с гончарным кругом
Были деду смыслом, другом!
Раньше Кульбач любил пространно и с некоторой идеализацией былой действительности покалякать о стародавних временах со своим давнишним дружком Гмы́рем, вспоминая молодость и рассказы отца и деда, однако последние годы общение сошло на нет, так как друг лежал разбитый параличом.
Гмырь: Да, взялись за дело пылко.
Кульбач: Предприимчивая жилка
У людей всегда была.
Гмырь: Потихоньку жизь пошла
Вверх, да в гору, да ползком,
Да с нагруженным возком.
В нём несчастья, беды, мор.
Кульбач: Бились страсть, наперекор,
И судьба не обманула.
Гмырь: Тут торговля затянула:
Что сработал – то и сбудь,
Чтобы жить ни как нибудь,
С голодухи не ропща.
Кульбач: Всяк себе, но сообща.
Коли все не на мели,
Прикопля́ются рубли.
Пусть не до великих тыщ,
Но, когда народ не нищ,
То заказ нам обеспечен.
Ведь любой товар не вечен,
Хоть сработан без огрех
Дай, Бог, всем не знать прорех!
Ведь когда в торговлю ввязнешь,
Душу прибылью раздразнишь,
С «аппетитом» ладишь дело.
Гмырь: Дело бы кого раздело!?
Однако, разговаривая со случайным гостем, дед уже обсуждал не взаимовыгодную пользу всеобщего процветания, а странность русского характера, когда даже незначительный достаток одного соседа приводил в уныние другого, менее удачливого, толкая от зависти на подлые мысли с проклятиями и пожеланиями всяких бед. Обычно Кульбач начинал рассказывать всем известную старую притчу о таком вот соседстве, украшая концовку разными вариациями.
Кульбач: Жил да был один бедняга.
Двор пустой, худа коняга
Мыкалась в хозяйстве скромном.
Жил в разоре преогромном.
Нищета, худа землица…
Стал усердно он молиться
Дни и ночи напролёт,
Ожидая, что пошлёт
Бог ему счастливей доле.
Гость: Больше б гнул хребет свой в поле,
Дак поменьше б ведал бед.
Кульбач: Пред иконой гнул хребет,
Ночь не разомкнув щепоть.
Услыхал его Господь
И пред ним образовался:
«Чтоб ты, сын, не убивался,
Я тебя вознагражу.
Но при этом так скажу,
Что сосед, в моей то воле,
Обретёт в два раза боле».
«Как? Соседу больше вдвое?»
Можно ль вынести такое,
Чтоб и он обогатился?
Так бедняга возмутился:
«Вот за что тому-то стоко?
Отче, выколи мне око!»
Пожеланье каково!
Потому и оттого
Сам готов терпеть увечье.
Вот те диво человечье!
В другой раз, рассказывая эту же историю, Кульбач жертвовал рукой бедняги.
Кульбач: Что желаю от души?
Ты мне руку отсуши!
* * *
Хочу ещё раз ненадолго отвлечься от описания своих любимых героев и заглянуть на посадский базар, то есть на ту площадь в центре городка, вокруг которой располагались торговые и ремесленные лавки и лавчонки, и к которой примыкала главная улица с уездными конторами, ведомствами и присутственными местами.
Независимо от дня недели, базарная площадь была самым посещаемым и многолюдным общественным местом, так как посадцы приходили сюда не только по необходимости или за покупками, но и прогуляться, встретиться со знакомыми, то есть узнать новости и пообщаться.
Две почтенных дамы, Минге́ла и Вереси́нья, шестидесяти лет отроду, а может даже и с небольшим довеском, от нечего делать тоже прогуливались вдоль лавок, а встретившись, зацепились разговором. Нельзя сказать, что пожилые сударыни были близкими подругами. Что их сближало – так это воспоминания далёкой молодости, когда они обе бегали на посиделки, супрядки да гуляния, то есть их объединяла совместно проведённая, трепетная от мечтаний и надежд, далёкая девичья пора.
В своё время Вересинью, тётушку Малафьи, выдали замуж, и она до самой смерти супруга слыла примерной домоседкой. Мингела на всю жизнь осталась старой девой, не покидая отчего дома, а потому сперва проживала с родителями, а потом с братом – лавочником Юхтаем. Поздоровавшись и осведомившись о здоровье друг друга и близких, сударыни заговорили о житье-бытье, не забыв пройтись по нынешним нравам.
Мингела: Потихоньку доживаю,
Годы-бусинки сдеваю,
Ожерелье всё длинней.
Вересинья: Только бусины темней
И тяжёльше год за годом!
Мингела: Сами ходим тихим ходом,
А года – как птицы мчатся!
Вересинья: Как сама? Как домочадцы?
Далеко ль с утра ходила?
Мингела: Да Улисью проводила.
Та к Светлинке отселилась.
После в храме помолилась,
Но не в этом, в том, другом.
Мингела имела ввиду не главный посадский храм, помпезно и величественно высящийся в центре города, а один из других, что поменьше да постариннее, а потому попроще, однако являвшимся чуть ли не ровесником самого Посада.
Мингела: А хожу ведь не бегом,
Дак на всё ушло полдня.
Вересинья: Ми́нушка, и у меня
Ноги резвости не той.
Чё, Улисья на постой
У Светлины поселилась?
Мингела: Доглядать определилась.
Та ж на ярмарку хотит.
Вересинья: Ту вдовство не тяготит!
Находились мужики,
А она их всех – в штыки!
Кабы мужа завела,
Щас бы он крутил дела.
Мингела: У неё ответ готов:
Разверта́ет всех сватов!
Оглянувшись, Вересинья увидела двух прехорошеньких юных барышень, прогуливавшихся вдоль лавок и весело щебечущих о чём-то своём.
Вересинья: Что за девоньки пошли?
Подолёшки по пыли
Волочатся как хвосты.
Мингела: Тротуары не чисты,
Дак девахи подметут.
Вересинья: Бестолковы девки тут!
Нет, чтоб кверху присобрать!
Мингела: Думали б! Не им стирать!
Беззаботные гуляют.
Вересинья: Как глазёнками стреляют!
Всё в теперешних порочно.
Мингела: Потому их замуж срочно
Надобно определять.
Враз отучатся вихлять
И задами, и плечами,
И постреливать очами.
Засидятся – вон, как я.
Не у всех таки братья́!
Вересинья: Нас растили много строже!
А у этих чё на роже!
Мордочки напудрены,
Локоны наку́дрены!
Приятный дамский разговор был прерван появлением Валенты. Церемонно раскланявшись с почтенными сударушками, Валента огорошил их страшной новостью, жизнерадостно заявив, что Коца убил местного священника батюшку Пилистра́та.