Студент: Ну ты, дед, славянофил!
Кульбач: Что родному потрафил?
Истинным родным дыша,
Млеет русская душа.
В этом есть патриотизм.
Но в безумный фанатизм
Никогда я не скачусь.
Я полезному учусь,
Своего не растоптав.
В том мой жизненный устав.
Но со столичным чиновником Кульбач не пожелал вступать в дискуссию.
Кульбач: А начальству что ль видней,
Что нам ближе и родней?
Чиновник: Нет симпатии к властям?
Кульбач: Я с симпатией к гостям.
Верно, власти критикую.
Сам имею власть такую —
Коль уж на хребте ношу,
То с неё же и спрошу:
– Почему сидишь без дела?
То и это проглядела!
Нонче всяк простолюдин
Вольной волей господин.
Чиновник: За такие, дед, слова
Под ударом голова.
Кульбач: Чё мне с этого удара?
Я, как кот от скапидара,
Не начну орать, носиться.
Чиновник: Ах ты, старая лисица!
Не боишься что ль допросов?
Кульбач: Я по сути щас философ.
Мне страшиться поздновато.
Для меня уж всё чревато!
Я – последний на пиру
И в любой момент помру.
Дак кому чё предъявлять?
А с орудия стрелять
По досужим комарам —
Это глупость, смех и срам.
Надо власти тормошить,
А не критиков душить.
Всякую литературу,
Книгу, живопись, скульптуру
Критик может колупать.
Власти же – не сметь щипать!
Если властью обладаешь…
Чиновник: Как ты смело рассуждаешь!
Кульбач: Говорю ж: не мне страшиться.
Я чего могу лишиться?
Да меня хоть щас повесь,
Я свой век истратил весь.
Выражаясь без стесненье,
Таково имею мненье.
Может стариковское,
Но своё, таковское!
Не оставлю я сирот.
С этих слов переворот
Невозможно учинить.
Но ты можешь применить
Всяку строгость, как начальник.
Чиновник: Ты – болтун, дед!
Кульбач: Я – печальник!
Как народ нуждой томится!
Сколь ишо над ним глумиться?
Надо бедному помочь
Приподняться, превозмочь.
Аль не видишь нищеты?
Чиновник не привык, чтобы к нему обращались на ты. Это была его привилегия, а не какого-то простого, пусть и убелённого сединой старика.
Чиновник: Здесь у вас что ль все на ты?
Такта в вас не вложено.
Тыкать не положено
Всем подряд без исключенья.
Люди разного значенья.
Почему на ты со мной?
Дома тыкайся с женой.
Кульбач: Дак оттыкались уж с ней!
Ты одно уразумей:
Нету в этом правоты.
Если с Богом мы на ты,
То уж божьим-то рабам
Тыкать что ль не по зубам?
Чиновник: Все мы божия рабы!
Кульбач: От сумы, как от судьбы
И от Высшего Суда
Не укрыться, вот беда!
А вся жизнь – как приключенье
Не текущего значенья,
Потому что мир иной
Мерит всё другой ценой.
Другому проезжему очень важному чванливому чиновнику такое панибратство показалось ещё более оскорбительным.
Чиновник: Это возмутительно!
Что ж так непочтительно,
Дерзко тычешь мне на ты?
Чин мой должной высоты!
Я с тобой не пас свиней.
Кульбач: Голубь мой, тебе видней,
С кем ты пас их до лампас.
Лично я не свинопас.
Я – гончарных дел ваятель
И любому друг-приятель.
И скажу для правоты,
Я и с Господом на ты.
Бог – не чин, не столь сердит,
Терпит дедушку, щадит.
Ну что мог возразить на это важный столичный чиновник завзятому пройдохе Кульбачу? А ведь, действительно, не обращая внимание на возраст и общественное положение, посадцы свободно обращались друг к другу на ты и по именам, либо прозвищам, переросшим в имена. Например, таким «счастливцем», оказался всё тот же неугомонный Кульбач, якобы, давным-давно забывший своё настоящее имя. Так, во всяком случае, он жаловался соседу Еросиму, что последний раз его имя прозвучало, когда он венчался в церкви.
Кульбач: Обозвали Кульбачом.
Имя – как удар бичом!
Я буквально возмущён.
Ведь иначе был крещён!
Дали имя при крещеньи,
Не вошло оно в общенье,
Будто даденное зря.
Вспомнил лишь у алтаря.
Еросим: Выветрилось что ль былое?
Кульбач: Как стоял у аналоя,
Еле вспомнил, прям беда!
А другое навсегда
Прилепилось, как вросло.
Прижилось как ремесло.
Если же разговор заходил о Москве, близость первопрестольной добавляло жителям Посада гордости. Хотя далеко не каждый из них за свою жизнь успевал побывать в допетровской столице, посадцы были уверенны, что захоти они, так в любой момент могли бы запросто туда смотаться, дабы подивиться на древний кремль и полюбоваться обилием великолепных храмов. Однако, имея такую возможность, мало кто воочию видел все эти исторические и архитектурные шедевры, вначале откладывая поездку на потом, мол, всегда успеется, а потом этот самый пресловутый потом почему-то так и не наступал. Возможно, выросшие в глубинке, посадцы боялись больших городов примерно так же, как селяне уездных.
Тем не менее, благочестивые граждане Посада не мучились той провинциальной хандрой, что как паутина окутывала другие российские городишки, ибо хозяйственные, хваткие в работе, предприимчивые местные владельцы бесчисленных мастерских, ремесленных и торговых лавок всегда были чем-то заняты. То есть всё их время уходило либо на решение насущных вопросов, связанных с семейным бизнесом, либо на обсуждение важных философских, житейских и учёных тем, либо все они были всецело поглощены улаживанием тех конфликтов и неурядиц, что постоянно сотрясали патриархальный уклад уездного городка благодаря стараниям своих же собственных жён, столь искусных в распускании сплетен, слухов и выдумывании всевозможных небылиц.
Иногда такие заварушки затягивали в свой водоворот даже большую часть мужского населения Посада, после чего «попавшиеся на удочку счастливцы», годами стремящиеся выглядеть солидно и с достоинством, но по воле случая и при содействии своих благоверных оказавшиеся в стане недотёп, ещё долго с недоумением чесали макушки, удивляясь непостижимой досужести женского пола, сумевшего вовлечь-таки их, мужчин, в «подлые бабские дрязги». Та же Северина была горазда самолично придумать какую-нибудь нелепицу и пристать к мужу Киприянту с вопросом, а вернее с допросом, почему так о нём судачат на Посаде. Недоумённый и удручённый Киприянт уже устал оправдываться и доказывать супруге, что он тут ни при чём: не виновен, не замешан, никогда «ни сном, ни духом».
Киприянт: Что за подлое житьё!
Распроклятое бабьё
Вечно чё-то выплетает.
Зла на сучек не хватает!
Сосед Киприянта Покерий очень сочувствовал бедолаге.
Покерий: Да, бабёнки посудачат —
Вся округу озадачат.
Дед Кульбач, «под завязку» перегруженный бабкиными «новостями», уже устал удивляться и сокрушаться неутомимой женской страсти к болтовне.
Кульбач: Ох, посадская молва —
То не сладкая халва!
Но у населения
Нет соизволения
С этим биться и бороться.
Вся порочная породца!
Мож и мир бы не был плох,
Если б я совсем оглох.
Понятно, что каждая посадская новость, вольно или невольно пущенная гулять по Посаду, в результате версий и предположений довольно скоро изменялась, отступая он начального сюжета, потихоньку трансформировалась, обрастая личной фантазией каждой участницей обсуждаемого события. Особенно этим славилась жена лавочника Юхтая Аза́рия. Вот уж кто обладал недюжинным талантом из любого маломальского полунамёка воссоздать невероятную фантастическую историю, причём Азария бывала настолько убедительна, что, казалось, сама истина глаголет её устами. А всё потому, что изобретательная лавочница прежде всего умудрялась самолично поверить в свои же собственные выдумки. Так встретившуюся ей Мала́фью, жену Ко́цы, лавочница убеждала, что Наполеон опять собрался войной на Россию.
Малафья: Да ты чё, Азария!
Азария: Даве на базаре я
Услыхала эти вести.
Усидишь теперь на месте!
Малафья: Неужель Наполеон?
Это как? На воле он?
Помер вроде, говорили.
Азария: Помер сам аль уморили,
Но теперь другой Луи
Пялит глазоньки свои
На российских вотчин ширь.
Малафья: Ты подумай, вот упырь!
Безголовый дуралей!
Наши земли – не елей!
Азария: Так нужна ли голова
Для войны?
Малафья: Тут ты права.
Распрокляты инородцы!
Надобно спросить у Коцы.
Он хоть и не воевал,
Но в тех Франциях бывал.
Чё им, иродам, неймётся?
Азария: Чуть искра – весь мир займётся!