Читать интересную книгу Развилки истории. Развилки судеб - Григорий Ильич Казакевич

светилось лицо! «И уж вам расскажу: были, были ошибки — как у всех — только меньше стократ. И как их признавал! Желторотому мог принести извиненья публично, хоть кипело внутри. Но красиво, достойно. Справедлив, хоть не мягок. Вот такой Человек!.. Извините! Я о нём бы часами могла говорить. А сейчас разговор о другом — и ведь тоже часами могла б! Старичок он — прозрачный, почти неживой — но казалось — сияет свечой. Словно облако света вкруг скорбной кровати. И в словах — продолженье лучей. Словно нить из Эллады, позлащённая пышной красой византийских икон, напоённая мудростью книг и дыханьем изысканной речи — протянулась в наш плоский, разодранный век. И не верил он в Бога — а сияние шло всё равно. И со мной говорил — почему-то со мной — и так грел этим душу, что решилась, сказала ему. И он тихо погладил меня невесомой рукой и шепнул: „Благодарен судьбе, что увидел тебя. А вдвойне — что узнал, каков он — врач, лечивший меня. Оказавший мне честь. Береги же его! Береги!.. Очень тяжко ему“. Не сказал он последних трёх слов, удержал их в себе — только я поняла… Не смогла уберечь, не смогла!» — и руками зажала глаза, чтоб не видеть мне слёз, и утёрла платком — а потом продолжала: — Только он умирал. Превращался во свет. И, пока ещё был во плоти, завещал мне свою библиотеку. Нет, не акт составлял — слишком поздно подумал о том — а почти что с последним дыханьем шепнул: «Не успел завещать. Жить надеялся, жить! — хоть и знал, что умру. И тебя б пригласил, и при свете свечей прочитал что-нибудь. Может, эта надежда дала два-три дня. И спасибо за них. Жаль, что всё пропадёт… Ведь наследники — свора собак — продадут или выбросят всё. Что возможно продать — продадут. Из того, что отбросят, как хлам — отбери всё, что любо… Опоздал завещать!.. Ты прости…» И, сжимая мне руку, ушёл. И осталось мне несколько книг на забытом почти языке. Тот же русский язык — но насколько иной! Вот отсюда и книжная речь. И с духовным уклоном. Тут не вера — краса! Любование высшим, безнадёжная тяга к нему. Как к огню — мотылёк. Не букашка, а символ — образ духа в полёте, устремлённой души — и стремится к слиянью со светом, к растворению в нём — и боится сгореть, и боится, что свет — лишь гнилушка в ночи. Здесь — лишь тень его слов — чёрно-белый с размытостью снимок многокрасочной, дышащей цветом картины, совершенной и образом в целом и игрою отдельных мазков. Как Викентий Андреевич вёл свою речь!.. И как счастлив он был, что хоть кто-то желает внимать… Не скучающе слушать — внимать! И когда я, дерзнувши, сказала: «В стремлении — свет!» — он печально ответил: «Лишь надежда на свет. Созидание отблесков света. А иначе — лишь тьма», — и сиял, как готовый погаснуть остаток свечи — тем последним огнём, что в предсмертном усилии ярче всех предыдущих огней. И вот в этот огонь я вошла — и излила ему свою боль. И, взглянув мне в глаза, поискала там что-то — как дрожал я в душе: «Не найдёт!» — и для сердца бальзам: «Не ошиблась я. Рада, что теперь вы узнали о нём. И Викентий Андреевич, думаю, рад — где бы ни был он ныне.

…Ну а книги — действительно мне. Те, что рваны, потрёпаны, с виду — действительно, хлам… Стоят многие бешеных денег. Только я не продам. А по смерти моей — или сыну — часть уже у него — не как деньги, а чтобы читать! — или в дар государству. Может, кто в библиотеке прочтёт. И ещё одна свечка зажжётся в ночи… Может быть, не одна».

…Помолчала… «Вот так и родился язык. От рождения мёртвый. Мертвей, чем латынь. Говорить на нём не с кем. И даже молчать. Одиночество — если не с кем молчать на одном языке». — «Или — общею болью?» — «Да, вы правы — и общая боль жгла кипящею речью двоих — впрочем, редко вливаясь в слова. Но уж если вливалась — то в грохоте грома, ослепительной яркости молний — а не то бы совсем разорвала. Нет, не часто сверкала — раз, два… Оба сдержанны». — «Оба достойны», — так додумал. Смолчал. А она вдруг запнулась, на мгновенье задумалась, будто что-то хотела сказать, руки сжались до хруста — а потом разомкнулись — и спокойно — даже слишком спокойно — она продолжала: «В основном же общение — быт и работа. Друзья?.. Круг сестёр, даже фельдшеров — переросла. Нет, поймите — себя не хочу возвышать! — размышления, беды, служение, грех, одиночество — даже отверженность — как резцом, отсекавшие что-то — только с кровью: не камень — душа! — утончили какие-то грани — инородною стала для многих, а они — для меня. Это чувствуют сразу — и беседа при мне умолкает. И расслабленный смех. Все становятся сразу серьёзны, скучают — и я, что-то по делу сказав, ухожу, чтоб не портить веселья. Круг врачей? Не тот статус. „Жена гения“ — это звучит — но всего лишь жена… Академик порой, заходя в отделенье, неким чудом выкраивал время и о чём-то со мной говорил — на моём языке. Из духовной среды, сам причастный исканьям начала двадцатого века — философским, моральным, мистическим — позже ушедший в науку — в служение скальпелем людям, — в разговоре со мною об общих вещах — личных дел не касались — возвращался немного в забытую жизнь — не на уровне мысли — какую премудрость могла я поведать ему? — а на уровне духа. И ценила я эти минуты. И он тоже, я верю, ценил… А иначе зачем говорить с медсестрой? И вы знаете: злых языков у нас много — но дурного не смог здесь найти ни один.

Современные книги? В основном — целлулоид, ничто. Очень редко коснётся живого — но уж если пронзит — то насквозь! Мало их, проникающих вглубь, — и порою весьма неизвестны. И спасибо, что есть. А искусство вообще? Демонстрировать кукиш в кармане? Высшей ценностью ставить протест? Мне важнее другое. Боль и тягостность жизни, страданья людей, смертный страх, муки совести, искупленье вины — а отнюдь не желание выпятить самость свою, заявить: „Как я дерзок, как смел! — как сумел искорёжить мир так или эдак!“ Но