Читать интересную книгу Развилки истории. Развилки судеб - Григорий Ильич Казакевич

вдруг — взгляд академика в сторону Фёдора, в глубь моих глаз — и он, как-то смягчившись, сказал: „Впрочем, случай редчайший — я б, пожалуй, не вспомнил. Так что ты невиновен. Здесь никто бы не спас. Жаль больного“. И, согнувшись, пошёл — как-то медленно, тяжко… Он за годы работы — с моим мужем впервые на „ты“ — я не слышала раньше.

А ведь ночью — во сне ли, в бреду — только Фёдор кричал: „Он меня пожалел! Он впервые солгал. Он унизил себя, чтоб меня обелить!“ И ведь прав он был, прав! Не умеющий лгать — неумело солжёт. Говоря, что не вспомнил, академик ломал себя так, что аж слышался треск. Голос можно подстроить, выраженье лица — но физиологию не обмануть. Капли пота — причём не от бега, краснота на лице. Полагала, не заметил никто, даже Федя! А заметил он всё! Мне — ни слова. А вот ночью, когда вырвалось всё, что скрывал, когда — взрыв Кракатау, раскалённая магма — в лицо! Но не мне настоящей — мне, рождённой из сна. Если б смог наяву! Жил бы, жил бы тогда!» — «Неужели от этого умер? От стыда, от того, что из жалости к другу академик унизил себя? От бессмысленной смерти больного?» — «Если б так! Боже мой — как была бы я счастлива, если бы так!.. Ой, простите, что так говорю — стыдно, подло, ужасно — только я ведь убила его, я его доконала!» — «Вы о фразе майорши?» — «Да какая майорша! Всё гораздо страшней». Задрожала лицом. «Нет, я всё же скажу!

Переводы — не только Петру. И за каждой квитанцией — гипс. Или ленты бинтов. Те же, те же, которые помню! Значит, их отыскал — хоть не всех. А попробуй, найди!.. А иных и на свете уж нет… А живым помогал. И моим, и другим — и неведомым мне. И ведь как помогал! Всё продумал, чтоб лучше для всех. Как свои операции. Точный расчёт и душевный порыв. Анонимно бы слал — кто-то б вспомнил меня — и пытался б искать. Вдруг меня не убили, и теперь я решила помочь! Не приехала? Может, замужем, или что-то ещё… Лучше так не писать. Не будить, понимаете, лихо. От себя? Не хотел. Не любил похваляться добром. Что — откуда я знаю причину? Да сидела, уткнувшись в бумаги, размышляла о нём. Поняла… А он выход нашёл! „От личного состава госпиталя“. Вот так. Хоть никто ничего не решал. Я бы знала. Тоже — „личный состав“. От меня бы в секрете собрали? Никогда! Фёдор мне бы сказал. Он меня уважал. И иначе — никак! И помыслить нельзя. И вообще — подло было б, нечестно! Пусть не любят, презреньем клеймят — но в работе была я, как все — и не дело меня исключать!.. А решить-то могли что угодно. От эмоций всю честность забыть, справедливость топтать каблуками. И не только бабьё — и мужчины не лучше. Только Фёдор бы пасти заткнул. И помыслить при нём не посмели б. Так что всё посылал он один. Если б кто-то ещё — возникали б вопросы, переписка была б — иль тогда, иль потом. После смерти… Ничего… Значит — сам». А потом, после паузы: «Может, груба. Может, слишком уж резко о них — о бабье, о других!.. Допекло! Отношенье, как к девке… Не могу!.. А причины-то есть. Объяснила б… Но — нет! И грублю, понимая, что зря. И стыднее вдвойне… После фронта забыто? Э, нет… Вот ещё вам про „личный состав“! Приглашали. Открытку прислали — с цветами. Видно, кто-то из баб!.. Ой, простите, опять! А открытка-то только ему! Так что, может, не слишком груба! Потому что подлюки! Воевала не хуже других. Что, хотите сказать: приглашенье всегда на двоих? Нет уж, тут извините: обо мне не желали писать! Представляю, как та — медсестра или врач — истерично ревнуя ко мне до сих пор — не включила меня! В каждой буковке — яд… Или я сочинила про яд — от терзаний своих — а всё тихо и просто?.. Фёдор понял, конечно — уж не знаю, про яд — иль про мысли мои! — но сказал — как хотели и вы — что обоим письмо, и добавил: „Устал. Не пойду. Не хочу!“ — хоть, конечно, хотел. Убеждать, чтоб пошёл, повторяя опять и опять, доводя до кипенья, до крика, заставляя орать это „нет“? Изощрённое ханжеское самоуничижение, издевательство над человеком. Это — тонким, возвышенным дамам, а не мне — госпитальной подстилке!.. И ещё один стыд: ведь, читая про „личный состав“, я решила на миг: собрались без меня. Фёдор всё же пошел. Мысль поганую к чёрту! Поняла, что не так. Но она-то была!» — «Не терзайте себя. Мы над мыслью не властны. Промелькнуть может всё. Важно выбрать». — «Вам, конечно, спасибо — но такое мелькнуть не должно!» И опять — удержала себя от надрывного вскрика: «Лучше я о хорошем, достойном. Ведь тогда — трое деньги вернули обратно. Написали, что тронуты — очень! — но у них всё путём — лучше помощь отправить другим. Из них двое — моих. Значит, вправду, людей выбирала, а не всякую шваль! Нет, принявших никак не порочу. Плохо людям, и помощь нужна. Продолжаю всем слать — и не меньше! Чтоб не думали: жадным стал личный состав!.. Иль потери несёт… А потери несёт! Про смерть Фёдора им написала — не от себя. И какие рыданья в ответ — аж, казалось, размокла бумага! Их — в отдельную папку — под портрет на столе». — «Но, раз знают — должны понимать: если меньше людей — меньше денег». — «А вот Фёдор сказал бы, что — нет! Не должны понимать. Посылал он от всех — и, наверно, хотел, чтобы доброе слово относилось не лично к нему, а ко всем. Благороден и щедр, как всегда. И не мне нарушать его волю! Да, не знаю о ней, только знаю: иначе не мог… А я в „личном составе“ очень малая часть, и от доброго слова мне — крошка. И поверьте: не ради неё!» Я кивнул, и она, благодарно взглянув, продолжала:

«И скажу уж ещё: медсестре нелегко посылать. Всё ж доходы не те. И я книгу одну продала — из завещанных мне. И боюсь, что придётся ещё. И Викентий Андреевич вряд ли осудит меня. Может, даже одобрит.