Читать интересную книгу Развилки истории. Развилки судеб - Григорий Ильич Казакевич

не высшая сила. Не Бог. А, скорее, психолог. Психиатр, чёрт возьми! Что, врача отыскать? Свою душу раскрыть человеку, потому что на нём медицинский халат? Препаратами совесть и разум глушить? Ну уж нет: что там есть, то и есть. И приму, и отвечу за всё. Только в здравом рассудке. А, вообще-то, лечить от чего? Так-то вот… А от хорошего человека понимание было. Викентий Андреевич. И спасибо ему. И мир праху его. И вам тоже спасибо. А про веру ещё: о старушке я вам говорила, что ко мне — словно к дочке родной. Так она образок мне дала. Божьей Матери лик. Не хотела я брать, а она умоляла: „Возьми! За сердце твоё доброе, за душу твою милосердную. А не веришь ты, дочка — не важно. Всё равно ведь поможет. Убережёт“. И как стыдно смотреть ей в глаза! А теперь — на икону смотреть. В ней — и Божия Мать, и старушка, которой, наверно уж, нет, и любимый, предательски брошенный мной! Хоть не верю, а стыдно мне, стыдно!» — «Ну а в стол положить, или в церковь отдать, иль в подарок кому?» — «Скрыть от глаз не могу, ибо дадено мне. Да и совесть не скрыть. А в подарок — да кто я такая, чтоб иконы дарить!.. И, хоть в Бога не верю, но пытаюсь найти у Неё утешение. И от этого вдвое стыдней… А поверить боюсь. Как, наверно, боитесь и вы. Как боялась, наверно, и Лиза, — но поверив — и сказавши об этом себе и другим — осквернением веры считала сомненья — и, бросаясь под поезд, понимала, что зря».

Я опять колебался — спросить или нет — и спросил: «А в деревню, к родным? Не с иконой. Вообще». — «Не могла. Там спасенье найти — хоть живую какую-то душу, там поплакать, услышать слова — хоть какие — но с лаской, добром! Ничего не сказав. Но, что плохо — поймут. Пожалеют, утешат, поплачут — не зная, о чём! Да, не зная. А я так не могу! Ложь, поганая ложь… Мне идти средь людей, лгать им видом своим, выжимать из них жалость — когда надо бы — дёгтем! Да узнай кто в деревне… Хорошо, там сестра. Есть, кому приглядеть. Деньги слала. Но приехать — никак!.. Хоронить приезжала. Вот так! Неправа? А вы знаете: ощутили б они. Не конкретность греха — а что есть этот грех. Непонятно какой — но он есть! И уж что заподозрить могли б? Так что лучше — никак. Только письма писать.

Фёдор как-то спросил — почему? Не сказала — расплакалась лишь. Он, я думаю, понял — и меня утешал. Он… меня… утешал… Стыд какой! Сердце, знаете, рвёт!» И опять, чтоб прервать — мой вопрос: «Вы не ехали к ним. А они?» — Люди, знаете, гордые. Чтоб самим напроситься, приехать — если я не хочу? И звать тоже не будут. Потому что должна понимать. Без намёков, сама. И поэтому в письмах лишь ложь: занята — операции, дети — и т. д. и т. п. И ответные письма — да-да, понимаем, если надо помочь — напиши — без намёка, чтоб я пригласила, а действительно — если помочь! И спасибо за то, что не звали — и что гордость была — не вломиться ко мне!.. А сестра-то писала! Упрекала, звала, говорила — молчат, но страдают — да и перед деревнею стыдно. Приезжай! И я ей отвечала — почти как проклятый скрипач: занята; будет время — приеду; ты пиши; всем привет. И самой — так противно писать! А когда хоронили — два раза — у гробов — не до всяких бесед, а потом — я мгновенно — домой. И машина ждала — я от станции на день брала, не считаясь с деньгами — и обратный билет — и слова, что с больными — завал, оперировать некому. И в машину — и прочь. Дверь — у них перед носом — как тогда капитанша. Но презренье — не им тут, а мне! А остаться — на поминках напьются — выяснять отношенья начнут — и что мне им сказать? Так что, к дьяволу — прочь! Вот ещё один грех — и какой! Ограждала их, скажете? Значит, не грех? Но они-то не знали! И прощения нет. Боже мой!.. А меня попрекали — и родня и соседи, и ближний и дальний — и они защищали меня. Написала сестра — и ругала — вы не знаете, как! Не ответила ей. Перестала писать. И она. И увиделись дважды. У могил. И к Фёдору она не приехала. Телеграмма в ответ: «Не могу». А потом уж — письмо. «Я не знала живого. И к мёртвому не приеду. Он нас знать не хотел, или ты — всё равно!» И ещё. Не хотела она дописать — дописала-таки! — другой ручкой, и почерк другой — может, выпила даже: «Не прощу за родителей!» И права. Ехать — ей объяснять? Так вдвойне не простит. Только дёгтем замажет. Не буквально, конечно. И ещё на писала потом: «Ты на поминки не оставалась. Цацей заделалась городской. Деревенскими брезгуешь. Отцом с матерью даже! В морду плюнуть хотела тебе — но молчала. У могилы — не место для ссор. Но совсем обнаглела — зовёшь! У могилы нет ссор — но тебя для меня больше нет!» …Вот так. Она, знаете, бьёт, лишь когда уж совсем доведут. Но уж бьёт наповал. Не считаясь ни с чем. Над могилою мужа ударить — это надо совсем уж дойти. Значит, я довела. Вот ещё один грех! Ну а Фёдора как оскорбила!.. Он их знать не хотел… Он же мне предлагал к ним поехать! Не докажешь никак… И всё поздно уже. И зачем?

И я каялся в том, что спросил про родных — прямо в рану рукой! …А потом бы жалела она, что не всё рассказала, не во всём повинилась, в покаянье себя рассекла не до самых глубин — как на лике с портрета! Только склеить кому? И хоть прав, что спросил — выть хочу от такой правоты!

А она продолжала: «И ведь деньги они отсылали назад. В первый раз лаконично и просто: „Нет, спасибо, не надо“. Во второй — дописали — сквозь зубы — прямо слышу, как зубы скрипят! „Может, надо деньгами помочь? Не стесняйся, пиши!“ Третьего — не было. А вот