Читать интересную книгу Развилки истории. Развилки судеб - Григорий Ильич Казакевич

корню.

«И две дочки с глазами, как ночь, с чернотою волос, хирургини от бога — в отца! — не могли заглушить его боль». — «Ненавидел ребёнка? Вымещал на нём зло?» Гневный взгляд — как удар по щеке! «Как ты смел! Он всю душу вложил. Дочерям — лишь остатки. Тем сильнее любили его!.. А ведь в чём-то ты прав. Извини. Было: ночь; он, измученный, спит. Операция — много часов — и летальный исход — и себя обвиняет, клянёт… Наглотался снотворных, уснул. И во сне вдруг: „Петрович!“ — и с такой безнадёгой, тоской! От него не слыхала „Иваныч“, „Ильич“ — не любил такой формы. А здесь вдруг… Неужели же к сыну? Ненавидя его? Презирая его? Я всю ночь не спала. Что творилось в душе! И жалела себя и его. И себя проклинала. За что? Ну, за что я его подсекла? Исполина — под корень. Жить ему бы с другой! Сыновья — чернокудры, сильны — и всю силу свою — на спасенье людей — как он сам. А Петрович — мой сын? Как старался, мечтал быть врачом — но никак! Склад душевный не тот. А над скрипкой замрёт и коснётся смычком — прямо сердце болит от всей муки людской, от безмолвья могил, от страданья живых, но терзаемых болью. Ну откуда в мальчишке такое? От бессонных ночей, бивших вглубь живота, насыщавших его — эмбриона — не живительной влагой, а ядом? Но сейчас он играл — и палач бы, отбросив топор, рухнул в ноги казнимым, и убийца, бия себя в грудь, шёл бы требовать мук. И учиться ему б!.. Но считал баловством. Хирургия — вот дело! Исцеленье людей. Уж как Фёдор Семёныч его убеждал: „Становись музыкантом! Учись! Пробуждай в людях душу! И не меньше спасёшь, чем хирург!“ Но напрасно. Стать хорошим врачом он не мог, а плохим — не хотел. И ушёл». — «А куда?» — «Санитаром. Во ад на земле — место мук перед смертью для старых людей. Где готовят их в ад. Где в бесправье текут их последние дни, где их бьют и гнобят, чтобы сдохли скорей, где стремятся лишь больше украсть, вырывая из глотки последний кусок. Не дай бог оказаться в подобном аду! Да, виновен — отправил к чертям свою жизнь — не построил семьи — иль создал — не как храм — как отхожее место — и расплата пришла. Справедливо и честно. Как топор палача… Он принёс милосердье во ад. Ну что может простой санитар? Но при нём было стыдно. Приезжала туда, когда он поступил. И потом через несколько лет. И грубейшей души санитары подходили ко мне и шептали: „Спасибо за сына!“

Только скрипку он всё-таки взял. И когда под движеньем смычка возникали — нет, не Моцарт, не Бах — а сокрытые в каждом и радость, и боль, и вершины любви, и глубины печали, — когда он, санитар в богадельне, позабытой и богом, и чёртом, становился вдруг гласом небес, и сердца раскрывались пред ним, старики выползали из нор, силу нот ощущали глухие — и в едином порыве остатки людей становились людьми — и слоновая туша завхозши с мордой каменной бабы истекала слезами — и назавтра, наверно, чуть меньше сворует. И играл он своё — не смычком, а хрустальною струйкою слёз — и из сердца текли они в руку — и тревожили струны и души. И играть бы ему в многотысячном зале! Нет, уже виртуозом не стать — годы жизни ушли. Но душа здесь важней мастерства. Как поэт со своими стихами — без актёрских потуг — но с душою стиха — и ценней его слово, чем умелый сценический образ, знанье техники сцены и прекрасно поставленный голос. Здесь — создатель, дающий дыханье Адаму, первосмысл первослова, засверкавший внезапно в открывшейся грани — и искусный гранильщик не выразит лучше затаённую сущность кристалла — хоть придаст привлекающий яркостью блеск. Нет, конечно, учёба нужна, мастерство — но когда вдруг откроется бездна, и коснётся души, и войдёт в очистительность слёз — лишь склониться пред ней и молитвенно, кротко внимать — и забыть про вдруг дрогнувший голос или смазано взятый аккорд — и сквозь трещины видеть великую фреску в первозданной, рождённой навечно красе… А придать бы ему мастерства! Боже мой! Разлетелся б на зёрнышки зал — и летели б они в вихре нот — и, куда б ни упали — прорастали б добром. Сам лишил он себя мастерства — не себя — свои руки — милосердьем усиливши дух, утончив до последних границ. Понимал же: неправ, отшвырнув свои ноты и схвативши ночные горшки! Композитором, лауреатом — мог бы больше помочь. Только как сочинять, если люди страдают? Убеждал его Фёдор, горячился, кричал — да, впервые кричал на него! — но напрасно, хоть глотку сорви! И ведь сын понимал, что неправ — и от этого мука сильней, и отчаянье злей — и пронзительней музыка! В ней и боль восхожденья на крест для спасенья других — хотя мог бы сиянием глаз истребить палачей, сделать пеплом, развеять по ветру! Но где жертва тогда? — хотя здесь-то она не нужна! В ней и плач одиночества, когда некому слова сказать, когда всеми презрен и отринут — хоть страдаешь за всех!.. Я нахожу в ней своё. Кто-то, может, другое. Только плачут от музыки все. Несмотря на плохое звучание, на досадные сбои. Эх, сюда б скрипача!

И просила я Федю: „Пригласи музыкантов к нему! Пусть услышат, сыграют — и наш мир станет лучше, добрей! А на авторство мне и ему — наплевать!“ …Для себя попросить у больного? Это Феде — табу! Но сказать между делом — в разговоре про жизнь — без нажима, без просьб — чтоб тот сам предложил, если нужным сочтёт, — скрепя сердце, он сделал. Ради сына и ради меня… Был скрипач — выдающийся мастер — и его пациент. Как тащил его муж с того света — не руками — зубами тащил! И я рядом была — как на фронте, как в жизни — и могла оценить. И врачи с уваженьем смотрели: „Сумел!“ — ведь не брался никто. И, искрясь благодарностью, счастьем дышать, прослезясь от нахлынувших чувств, тот, бия себя в грудь, обещал, клялся жизнью, душой, что поедет хоть в самую глушь, проберётся сквозь грязь — в сапогах или без, — тут я вспомнила фронт — сразу стало тошнить от его хвастовства