Читать интересную книгу Развилки истории. Развилки судеб - Григорий Ильич Казакевич

— но смолчала, решила проверить. Экспансивный? Ну что ж: музыкант… Не мерзавец, втиравшийся в дружбу. Не подлец. Наплевательство просто! Обещал от души. И тянул — от души! За два года — никак… Пустобрёх!.. Нет, звонил, приглашал на концерты — но, как только о деле — „Извините, спешу! Через месяца два…“ — всё гастроли, турне — или отдых — с семьёй — а порой — не с семьёй. А из месяцев — годы, а из клятв — болтовня. А потом — вновь к врачу. И опять его Фёдор Семёнович вырвал из ада — где ещё обитанье лжецу?.. Ну, про ад — чересчур. Но уж очень болит! И у Фёдора тоже. Ни полслова ему не сказал — в человеках не числил его. Как больному же сделал, что мог — сделал больше, чем мог. И когда тот полез со слезливым потоком речей — отвернулся и вышел. Нет, не хлопая дверью — зачем? И к тому же больным волноваться нельзя. Не губить же хирургу труды своих рук! И сейчас этот толстый, ухоженный пилит на скрипке… Нет, играет. Блестяще. Да, хороший скрипач. Но великим не стал. И не льются потоки добра, очищая людей. Лишь разносятся в маленьком зале в богадельне, гниющей средь грязных дорог. И я верю — кого-то спасут».

— «А чтоб сын сам приехал к нему? Ведь разумней, пожалуй?» — «Несомненно, разумней! Предложи так вначале скрипач — без вопросов! Только он предложил по-другому. Сам причём предложил — за язык не тянули! Да с надрывом каким! А теперь унижаться, просить? Если б Фёдор решился — ради сына, меня — я б воскликнула: „Нет!“ И не ради красивого слова».

Понимал музыканта: тащиться чёрт знает куда, видеть бездну страданий — не возвышенных — грубых, житейских, без пылающей мощи искусства — где-то даже подумать: «Не верю!» — и поверить потом, и подумать о смерти — и о старческих муках — а затем доморощенный гений будет вяло пиликать на скрипке — или бешено мучить её — и изволь в благодарность врачу выжимать из себя одобренье — или резко, сплеча: «Дилетант!» — чего тоже не хочется делать — и из грубого шкурного интереса, и просто по-человечески. Вот и тянул… Понимал. Но простить — ни за что!

«А спросить про „Петровича“ я не смогла. Той же ночью — инфаркт. И, хоть сделали всё — не спасли. И, когда хоронили — сколько было цветов, сколько слёз! Академик, рыдая, погладил меня, нежно обнял, как дочь, и шепнул сквозь седые усы: „Не вини себя, милая! Взял он муку твою на себя, вырос ей над собой, через сердце влил в руки и ум, утончил до невиданной силы — и спасал ей людей там, где бог бы не спас. Там, где я бы не спас! Для меня он, как сын. Ты — как дочь. И спасибо тебе!“ И склонился к руке, и, с трудом распрямившись, пошёл — смутный отблеск забытых времён, старых книг. Догорающий истинный свет. А потом, — и она побледнела, сжались руки, и вдруг заострилось лицо — как у мёртвой, — я увидела взгляд. Два — сперва фиолетовых, дальше — неистово-чёрных огня — устремились ко мне — из-за спин, а затем, раздвигая ряды — ближе, ближе — и, стократно черней из-за снега волос, из-за цвета лица — без единой кровинки, — и слова — по щекам: „В нём здоровья и силы — на роту. Жаль, тогда не отрезала обе!“ — и пошла. И опять — не догнать. Не сказать… Академик бы смог. А потом — хоронить старика? И осталась с отхлёстанным сердцем. И наверно, считает — блужу до сих пор… А права ведь она. Боже мой, как права!.. Хоть не так, как считает!» Я ладонями обнял неистово сжатый кулак — и коснулся губами, едва не примёрзнув — и рука, отогревшись, разжалась, и лицо перестало быть трупным.

«И ещё был удар. Из санупра полковника помните? И доцент, здесь, сейчас рассказавший о нём, вдруг в слезах обратился ко мне, колебался, сказать или нет, лицо жалкое — а потом вдруг, решившись, — наотмашь — сам себя — словно голову с плеч! Вот почти что дословно слова: „Я виновен пред Вами. Я винюсь перед ним. Потому что я должен виниться! Как узнал, что вбит в список на Дальний Восток — чуть не умер от страха. Да — хоть стыдно — но именно так! Ведь недавно почувствовал: жив! Не убьют — ни снаряд, ни проклятая бомба!.. А чего я стыжусь? Воевал я, как все — и у Вас на глазах. Потому что так надо. Это наша война, и попал — так воюй!.. Кстати, я добровольно пошёл. А теперь — непонятно, зачем и за что, на чужую войну. И вообще — был живым — и опять — к горлу — нож… Нет, ни слова, ни взгляда — никому, никогда. Никуда не ходил, ни о чём не просил. Офицер. Послан — еду. Но когда генерал с битой мордой — не полковник уже — генерал! — вызвал срочно нас с Федей и очень официально — не придерёшься! — но с таким затаённым злорадством в глазах — прямо черти плясали — обратился ко мне: „Что, товарищ майор? Подполковник просится на ваше место. Удовлетворим просьбу?“ — то в душе вдруг — и радость, и стыд. И не должен я был соглашаться, должен был отбиваться, твердить: „Раз назначен — поеду!“ Я ж в ответ: „Как прикажете, товарищ генерал!“ Ну, он и приказал. А ведь Фёдор-то знал, на чьё место просился, хоть в те дни не общались мы с ним. Так, здоровались и разбегались — много было работы. Значит, видел в глазах у меня слабину. А генералу-то радость! И свидетель побоев унижен, и обидчику дан ещё шанс умереть. И почти удалось!.. Справедливости ради: генерал — сволочь сволочью — но от опасности не бежал никогда… А словечко-то выискал, гад! „Просится“. Чтобы Фёдор просился… И ведь брошено — сквозь официальность — с таким пренебрежением, с генеральской брезгливостью! Не пощёчина даже — щелчок по носу. Фёдора аж передёрнуло, перекосило всего. Но стерпел. Позарез, видно, надо! Так и впрямь — позарез. И живот разворочен — так должны были мне!“ И он, как-то жалко всхлипнув, отошёл. И я не сказала ему ничего утешительного. И чего потянуло на исповедь? Неужели не может понять, как мне плохо!