Читать интересную книгу Развилки истории. Развилки судеб - Григорий Ильич Казакевич

И вина ведь моя! И напомнил опять. Что — за Фёдора мстит — над могилой его? При живом не посмел! Зубы, сволочь, берёг!.. Впрочем, это я зря. Просто им восхищался — и хотел до меня донести — и не думал: а мне каково? И вину перед ним искупал. Или всё-таки мстил?.. Покаяние, чёрт подери! У меня же прощенья просил, унижая себя, рассказавши про слабость свою! И про месть я, наверное, зря. И должна была что-то сказать, с плеч его сбросить крест! Хорошо, что сейчас рассказала. Позвоню и прощу. А меня кто простит!»

Вот ведь сволочь доцент! При живом не посмел — а над гробом ногами пинает вдову! Кулаки зачесались — и, хоть сердце заныло, — окажись этот здесь — от души бы вломил. А потом — хоть инфаркт! И не очень-то стыдно за мысль — ведь и вправду б вломил!.. Хорошо похваляться, когда некого бить! И опять застыдился себя… Ладно, дьявол со мной — но хоть ей помогу! Сброшу крест с её плеч — хоть один! «Не терзайте себя за „Петровича!“ Да любил его Фёдор, жалел! Как тебя. А тоска, безнадёга — ведь открытая рана — и ничем не помочь! Ты и сын — приносили б добро деловито, без боли — всем бы лучше! В вас же жертва и боль. И за это-то любит он вас! С той же жертвой и болью. Жизнь вас танком утюжит — и вы сами себя! Да ещё и пытаясь прикрыть своим телом других — хоть раздавит вас танк, не заметив — и других не спасёте. Он пытается вас заслонить. На войне — заслонил. Здесь — не смог. Вот отсюда и боль, и тоска. Направление дал, но не мощь, не талант. Сын ломает себя, предаёт свою суть! И нельзя осудить. Лишь любить и жалеть. Суть — Петра. Потому и „Петрович“. И твоя. Уж такие вы есть. И спасибо, что есть!» — «Про „спасибо!“ вы зря, — передёрнуло всю, — но из добрых же чувств!» И как будто готова была выплеснуть что-то страшное, затаённое — только стиснула зубы и, помедлив, сказала: «Расскажу про Петра. Разбирала бумаги — нашла переводы. В захолустье, забытое богом. На Петра Алексеевича. Видно, плохо же было Петру, если принял подачку!.. Не подачку, а милость… Нет, не милость, а дружеский дар. Если Фёдор давал — от души: и по морде, и помощью в жизни. Петя, Петечка мой! До чего он дошёл, если принял такое!» — «Вы поехали к Пете?» — «Это — первый порыв — и уж куплен билет. Утром ехать. И ночь… Бог ты мой, эта ночь! Снова лица без глаз, снова торсы без рук и с обрубками ног. Как на кладбище статуй. Только это живые! Вспоминала я всех, и любила я всех — снова, снова! Отдавая им тело и душу свою — и не знаю — в ту ночь проклинал меня Фёдор иль всё же любил. А потом — страшный бинт, закрывающий дыры, голубые глаза, превращённые в прах, но глядящие с фото, и мольба: „Не ищи!“ И предать не могла. Что сказал бы он прежний, узнав, что я вижу его в оскверненье, в грязи? Вместо светлого лика — оплывшая рожа пропойцы? Помогала б гнилушке, осквернив человека. И Пётр юный меня б не простил. И, чтоб разом решить, я вскочила — и в клочья билет! Хоть, конечно же, можно купить и другой. Можно… Только нельзя… Деньги ж — милость, подачку, дар любви, дар врача — посылать продолжала — и с сыном вдвоём. Объяснила, что — воля отца — и он шлёт — он — не я!.. И сказала, что Петя — отец. И, как Фёдор к Петру отпустил. Про ручищи, как печи — до ожогов почти!.. Про других, с кем была — ничего. Не могу — перед сыном! Он бы понял, простил, оправдал. Пожалел бы. На скрипке сыграл мою боль. Боже, что бы за музыку — в мир! От такой бы заплакал и ад. Может, грех — не давать ей родиться. Может, Пётр, я и сын — лишь пролог для неё. Но никак не могу!.. Ездил, нет ли к отцу — не желаю я знать! Чтоб не знать, каков Пётр. Хоть тому уж, наверно, плевать — лишь бы деньги… Вот так». Тут она замолчала и стала смотреть в никуда. И — молчанье, и мерные звуки часов. И хотелось вскочить и разбить их о лоб — только время, увы, не разбить, а разбить — так осколки лишь ранят больней. И тогда, разрывая молчанье, я спросил. О нейтральном. О её языке. Так меня поразила необычная книжность, изысканность речи — от простых оборотов — к библейским почти — к богословским — иль дышащим музыкой старой, исчезнувшей в грохоте пушек «Авроры» культуры. И черты утончались от музыки слов — за немного оплывшим в морщинах лицом возникал чудный лик — и молиться б ему! И без шрама меж глаз — словно время шагнуло назад и заклеило лист — и шагнуло вперёд, даровав ему большую мощь.

И я задал вопрос — и, с печальной улыбкой — ответ: «Был. Викентий Андреевич. Как сказали б — „из бывших“. Умирал в нашей клинике. Без единого шанса. Возраст, ветхость, болезнь. Из других бы — пинком — подыхать — чтоб не портил отчёт. А у нас — помогали живым до конца — и старались отсрочить конец. Как могли. Заикнись чей-то рот об ином — оказался бы сам за дверьми. Да ещё без зубов… Это я чересчур — только Фёдор был крут. Но терпели — ибо резал такое, что не резал никто. И у очень высоких персон. Академик наш тоже таков. И, хоть всяких мерзавцев хватает — проявляет и волю, и власть, не даёт развернуться. И у нас всё достойно. Как должно быть. Как до́лжно. И вообще — человек и хирург высшей пробы. А что славою горд, ненавидя льстецов, — так за дело она! Заслужил. И ещё продолжает крепить. И когда критикуют зазря, он — изысканно-вежливо — но от этого вдвое больнее! — так отхлещет словами! И с годами — сильней. Всё боится: неужто и вправду сдаёт? Нет, надёжны и ум, и рука — только сердце слабей — и чуть меньше стоит у стола. Но уж сделает лучше других!» И с таким уваженьем, дочерней любовью говорила о нём, так