вас.
– Как любезно с вашей стороны!
Девушка умела защищаться.
– Я старше вас в два с половиной раза, – сказала Джун, – но сочувствую вам. Я понимаю, как это ужасно, когда тебе мешают жить так, как ты хочешь.
Девушка снова улыбнулась
– Мне кажется, вы все-таки могли бы мне рассказать.
До чего упорная девочка!
– Это не моя тайна. Впрочем, я подумаю, чем смогу помочь. Вообще-то я тоже считаю, что вы с Джоном должны знать. Ну а теперь я с вами прощаюсь.
– Отца дожидаться не будете?
Джун покачала головой.
– Как мне перебраться на тот берег?
– Я отвезу вас на лодке.
– Послушайте, – сказала Джун, поддавшись импульсу, – в следующий раз, когда будете в Лондоне, приходите ко мне. Вот мой адрес. Вечерами у меня обыкновенно собирается молодежь. Вашему отцу я не скажу, что вы приходили.
Девушка кивнула. Через несколько минут, глядя, как она работает веслами, Джун отметила про себя: «Ужасно симпатичная и ладно сложена. Никогда бы не подумала, что у Сомса такая хорошенькая дочь. Они с Джоном были бы красивой парой».
У Джун никогда не прекращал работать брачный инстинкт, не принесший плодов в ее собственной жизни. Сойдя на берег, она некоторое время стояла и смотрела, как Флер гребет обратно. Девушка оторвала руку от весла, чтобы помахать ей, и тогда она медленно пошла по тропинке между лугом и рекой, ощущая боль в сердце. Юность стремилась к юности, как стрекоза, летающая за стрекозой; и прогревала их, как солнце, любовь. Молодость! Как давно Фил и она… А потом? Ничего. Ни разу ей не встретился именно тот, кто был ей нужен. И поэтому она все пропустила. Но какая петля стягивалась вокруг этих двух молодых существ, если они любили друг друга, как считала Холли и как боялись их родители! Какая преграда перед ними стояла! Сторонница активного принципа, Джун испытывала нетерпеливое стремление к будущему и презрительное нежелание трястись над прошлым. Все это сейчас всколыхнулось в ее сердце, которое верило: то, чего человек хочет, важнее того, чего не хотят другие. Стоя на берегу, Джун смотрела на водяные лилии, листья ив и резвящихся рыбок, вдыхала ароматы травы и цветков таволги и спрашивала себя, как же сделать всех счастливыми. Джон и Флер! Две хромые уточки, вернее, два очаровательных желтых утенка! До чего же их жалко! Непременно нужно что-то предпринять! В таких ситуациях нельзя сдаваться без боя.
Вечером, верная своей склонности к прямому действию, из-за которой многие ее избегали, Джун сказала отцу:
– Папа, я ездила повидать Флер. Очень привлекательная девушка. По-моему, прятать голову под крыло бессмысленно.
Ошарашенный Джолион поставил на стол ячменный отвар и принялся крошить хлеб.
– А по-моему, ты сама именно это и делаешь. Ты понимаешь, чья она дочь?
– Может быть, предоставим прошлому хоронить мертвецов?[73]
Джолион встал.
– Некоторые вещи похоронить невозможно.
– Я не согласна, – заявила Джун. – Именно такие взгляды и мешают всякому счастью, всякому прогрессу. Ты не понимаешь Эпохи, папа. В ней нет места тому, что уже переросло. Почему так ужасно, если Джон узнает о прежней жизни своей матери? Кто сегодня придает значение таким вещам? Брачный кодекс не изменился с тех пор, когда Ирэн не могла развестись с Сомсом, и тебе пришлось вмешаться. Мы продвинулись вперед, а законы нет, поэтому они больше никого не смущают. Брак, который нельзя цивилизованно расторгнуть, – разновидность рабовладения, а люди не должны владеть друг другом. Сегодня все это понимают. Ирэн нарушила закон, изживший себя, – ну и что?
– Об этом не мне с тобою спорить, – сказал Джолион. – Однако дело совсем в другом. Дело в человеческих чувствах.
– Вот именно! – вскричала Джун. – В чувствах двух молодых людей.
– Моя дорогая, – произнес Джолион с мягким раздражением, – ты говоришь вздор.
– Я – нет. Если окажется, что они действительно любят друг друга, зачем им страдать из-за прошлого?
– Ты в этом прошлом не жила! А я жил! Я знаю и чувства моей жены, и то, что происходило с моими собственными нервами, что творилось в моем воображении. Я прошел через все это, как может пройти только преданно любящий.
Джун тоже встала и принялась беспокойно расхаживать.
– Если бы Флер была дочерью Фила Босини, – сказала она вдруг, – я бы отчасти тебя поняла. Его Ирэн любила, а Сомса – никогда.
Джолион издал глубокий звук – наподобие тех, какими итальянские крестьянки понукают мулов. В голове у него яростно стучало, но, во власти чувств, он ни на что не обращал внимания.
– Это лишь доказывает, как мало ты понимаешь. Ни я, ни Джон, насколько я его знаю, не стал бы возражать против прошлой любви. Дело не в ней, а в жестокости союза без любви. Та девушка – дочь мужчины, который однажды владел Ирэн, как рабыней-негритянкой. Это привидение не успокоится, и даже не пытайся похоронить его, Джун! Ты предлагаешь нам смотреть, как Джон соединится с плотью и кровью человека, который обладал его матерью против ее воли! А теперь хватит сыпать словами. Мы выяснили все раз и навсегда. Довольно об этом, иначе я всю ночь не усну.
Взявшись за сердце, Джолион повернулся к дочери спиной и стал смотреть на Темзу. Джун, в силу особенностей своей природы не видевшая осиного гнезда до тех пор, пока ее не начинали кусать, серьезно встревожилась. Она подошла к отцу и взяла его руку. По-прежнему не считая, что он прав (менять точку зрения было для нее противоестественно), Джун глубоко поразилась тому, насколько все это болезненно для него. Она потерлась щекой о плечо Джолиона и ничего не сказала.
Перевезя пожилую кузину на другой берег, Флер не вернулась домой сразу же, а заплыла в камыши немного погреться на солнце. Мирная послеполуденная прелесть соблазнительна для тех, кто не очень-то любит поэтический туман. На лугу машина, которую тянула серая лошадь, косила раннее сено. Флер завороженно смотрела на легкие колеса и на падающую каскадом траву – такую зеленую и свежую. Щелканье и шуршание косилки, шелест ив и тополей, воркование вяхирей – все сливалось в настоящую речную песню. В серо-зеленой прибрежной воде колеблемые течением водоросли извивались, как желтые змеи. На другом берегу, в тени, пестрые коровы лениво помахивали хвостами. Этот день был предназначен для мечтаний. И Флер достала письма Джона. Не расточая понапрасну цветистых выражений, в них он рассказывал о том, что видел и что делал, но в каждом слове его рассказа угадывалась тоска, очень приятная ей, а в конце неизменно стояло: «Преданный тебе Дж.». Сентиментальностью Флер не отличалась, ее желания были вполне определенны, однако все поэтическое, что только могла носить в себе дочь Сомса и Аннет, конечно же, сосредоточилось в те недели ожидания. Память о Джоне пахла травой, цветами и бегущей водой, и