предан своему делу! Для него наука превыше всего.
– Как для мистера Пола Поста искусство? – ответил Джолион, попыхивая слабой сигареткой (это было единственное излишество, которое он себе позволял). – Искусство ради Искусства, Наука ради Науки… Знаю я этих господ с их эгоцентрическим энтузиазмом. Они расчленят человека и глазом не моргнут. Джун, я в достаточной мере Форсайт, чтобы не даваться им в руки.
– Папа, знал бы ты, как старомодно звучат твои слова! В наше время нельзя позволять себе быть нерешительным.
– Боюсь, – улыбнулся Джолион, – что решительность – единственный «естественный симптом», которым мистеру Пондриджу не пришлось бы меня снабжать. Мы, моя дорогая, рождаемся либо отчаянными, либо умеренными, хотя сейчас, ты уж извини, каждый второй из тех, кто считает себя отчаянным, на самом деле очень умерен. Я держусь настолько хорошо, насколько можно ожидать в моем положении. Пусть все так и остается.
Джун замолчала: она уже имела возможность убедиться в том, насколько непобедимо милое упрямство ее отца, когда дело касается его свободы действий.
Считая дочь не слишком осмотрительной, Джолион сам себе удивился, когда зачем-то все же рассказал ей, почему Ирэн увезла Джона в Испанию. После того как Джун осмыслила признание, разгорелась дискуссия, позволившая отцу понять всю глубину различия между активным темпераментом дочери и пассивным темпераментом жены. Он даже заметил, что еще не совсем изгладились последствия борьбы за Филипа Босини, которая развернулась поколение назад и в которой пассивный принцип столь поразительным образом восторжествовал над активным. По мнению Джун, скрывать от Джона прошлое родителей было глупо и даже трусливо. «Чистый оппортунизм», – так она сказала.
– Но ведь на оппортунизме, – мягко возразил Джолион, – и строится реальная жизнь, моя дорогая.
– О! – вскричала Джун. – Уж кто-кто, а ты, папа, не можешь всерьез оправдывать ее молчание! Будь твоя воля, ты бы уже все рассказал.
– Может, и рассказал бы, но только для того, чтобы он не узнал от других людей: это рано или поздно произойдет, и будет хуже.
– Так чего же ты не объяснишь? Опять не хочешь будить лихо?
– Дорогая, – ответил Джолион, – я никогда не пойду против интуиции Ирэн. Она его мать.
– А ты отец! – воскликнула Джун.
– Что такое чутье мужчины против материнского инстинкта?
– По-моему, ты поступаешь безвольно.
– Возможно, – сказал Джолион, – возможно.
Больше она ничего от него не добилась, но эта проблема не переставала ее беспокоить. Она терпеть не могла спящего лиха и потому испытывала коварное побуждение сдвинуть дело с мертвой точки. Нужно было сказать Джону правду: пусть его чувство либо погибнет в зародыше, либо, невзирая на прошлое, расцветет и принесет плоды. Чтобы оценить положение лично, Джун захотела увидеть Флер, а если Джун чего-нибудь хотела, соображения деликатности стояли для нее далеко не на первом месте. Да и к чему здесь особо тонкий подход? Сомс ей родственник и тоже интересуется искусством. Она просто пойдет к нему и посоветует купить какую-нибудь работу Пола Поста или скульптуру Бориса Струмоловского, а отцу, разумеется, ничего не скажет.
В следующее же воскресенье Джун отправилась в Мейплдарем, причем вид у нее был настолько решительный, что в Рединге ей не сразу удалось поймать такси. В месяц, имя которого она носила[72], берега реки были восхитительны, и, любуясь ими, она ощущала своеобразную сладостную боль. Пройдя по этой жизни и ни с кем не соединившись, Джун любила природную красоту почти до сумасшествия. Поэтому, приехав в тот живописный уголок, где Сомс раскинул свой шатер, она отпустила таксиста: ей хотелось, когда с делами будет покончено, насладиться великолепием реки и леса. Итак, к парадной двери дома Сомса она явилась как пешеход и послала хозяину свою карточку. Джун знала: если нервы взбудоражены, то она делает нечто стоящее, если же они спокойны, значит, она идет по пути наименьшего сопротивления и благородство здесь ни при чем. Ей предложили пройти в гостиную, обставленную не в ее вкусе, тем не менее элегантно, даже изысканно. «Слишком много слишком красивых вещей», – успела подумать Джун, когда в старинном зеркале, заключенном в лакированную раму, появилась девушка, входящая с веранды. В белом платье и с белыми розами в руках, она отражалась в серебристо-серой глади стеклянного озера, как какой-то дух – симпатичное привидение из зеленого сада.
– Как поживаете? – сказала Джун, обернувшись. – Я родственница вашего отца.
– Ах да, мы виделись с вами в кондитерской.
– Со мной и с моим младшим единокровным братом. Дома ли ваш отец?
– Будет с минуты на минуту. Он вышел немного прогуляться.
Джун чуть сощурила голубые глаза и приподняла решительный подбородок.
– Вы ведь Флер, не так ли? Я слышала о вас от Холли. Кстати, как вам показался Джон?
Девушка поднесла розы поближе к лицу, поглядела на них и спокойно ответила:
– Приятный молодой человек.
– И нисколько не похож ни на Холли, ни на меня, правда?
– Нисколько.
«Хладнокровная», – подумала Джун.
И вдруг девушка сказала:
– Я бы хотела, чтобы вы рассказали мне, из-за чего наши семьи не ладят.
Услышав вопрос, на который сама же советовала отцу ответить, Джун промолчала: возможно, ей не нравилось, когда из нее что-то вытягивали, а возможно, причина была просто в том, что на деле мы не всегда готовы поступить так, как считаем правильным в теории.
– Знаете, – продолжила девушка, – самый верный способ заставить людей дознаться до неприятной истины – это держать их в неведении. Мой отец сказал мне, будто ссора произошла из-за собственности. Я не верю: и у вас, и у нас всего предостаточно. Вряд ли наши родственники настолько буржуа, чтобы ругаться из-за имущества.
Джун вспыхнула. Слово «буржуа», примененное к ее родным, показалось ей оскорбительным.
– Мой дед, – сказала она, – был очень щедрым человеком, и мой отец тоже щедр. Ни в том, ни в другом нет ничего буржуазного.
– Тогда в чем же дело? – повторила девушка.
Поняв, что эта молодая представительница семейства Форсайтов не намерена отступать, пока не получит желаемого, Джун вдруг вознамерилась ей помешать: чем просвещать ее, лучше выведать кое-что самой.
– А почему вы так хотите знать?
Девушка понюхала розы.
– Просто потому, что мне не говорят.
– Ну хорошо. Это действительно связано с собственностью, только собственность бывает разная.
– Значит, все еще серьезней, чем я думала. Теперь я непременно должна все выяснить.
По маленькому решительному лицу Джун пробежала дрожь. Пушистые волосы выбивались из-под круглой шляпки. Сейчас она выглядела молодо: небольшая схватка ее освежила.
– Знаете? – сказала она. – Я видела, как вы тогда бросили платок. Между вами и Джоном что-то есть? Если да, то лучше вам бросить и это.
Девушка побледнела, но улыбнулась.
– Даже если бы что-то и было, таким образом вы меня ни к чему не принудите.
Отвага, прозвучавшая в ответе, заставила Джун протянуть руку.
– Вы мне нравитесь, но ваш отец не нравится. И не нравился никогда. Будем откровенны.
– Вы пришли сказать ему это?
Джун рассмеялась.
– Нет, я пришла повидать