где ты живешь, Джон. Сегодня я ночую у тети, но к ужину успею вернуться. В дом к вам я, конечно, не пойду.
Джон устремил на нее восторженный взгляд.
– Это было бы великолепно! Ты посмотришь из рощицы, там нас никто не увидит. Поезд в четыре.
Бог собственности и преданные ему Форсайты великие и малые, чиновники и коммерсанты, врачи, юристы и прочие, в отличие от рабочих классов, все еще работали по семи часов в день. Поэтому пыльный, прогретый солнцем мягкий вагон раннего поезда, которым два юных представителя четвертого поколения прибыли в Робин-Хилл, оказался пустым. Они ехали в блаженной тишине, держась за руки.
На станции никого не было, кроме носильщиков, а на дороге, пахнущей пылью и жимолостью, молодым людям встретились лишь несколько деревенских жителей, незнакомых Джону. Так как он уже не сомневался в чувствах Флер и впереди не маячила разлука, теперешняя прогулка казалась ему еще большим чудом, чем прогулки по меловым горам или вдоль Темзы. Это была любовь в тумане – одна из тех сияющих страниц Жизни, где каждое слово, каждая улыбка и каждое легкое прикосновение вплетается между строк, будто цветок, над которым порхают маленькие бабочки и птички – золотистые, красные, синие. Это было счастье без тревожных мыслей, длившееся двадцать семь минут. До рощицы влюбленные дошли ко времени доения коров. Не решившись провести Флер на ферму, Джон направился с нею туда, откуда можно было видеть поле, сад за ним и дом вдалеке. Они зашагали по тропинке, петляющей между лиственниц, и вдруг увидели Ирэн: она сидела на старом пеньке.
Потрясения бывают разными. Одни затрагивают позвоночник, другие – нервы, третьи – нравственные чувства. Но наиболее сильными и стойкими оказываются последствия удара по самоуважению. Внезапно столкнувшись с матерью, Джон испытал шок именно такого свойства. Он вдруг осознал, что поступает низко. Привести Флер открыто – это да! Но тайком бродить с нею возле дома?! Охваченный стыдом, он принял вид настолько нахальный, насколько позволяла его природа.
Флер улыбалась немного дерзко, и выражение испуга на лице матери быстро сменялось отчужденной любезностью. Ирэн заговорила первой:
– Очень рада вас видеть. Джон молодец, что предложил вам побывать у нас.
– Мы в дом заходить не собирались, – выпалил Джон. – Я только хотел показать Флер, где живу.
Его мать спокойно сказала:
– Почему бы вам все-таки не зайти и не выпить чаю?
Чувствуя, что теперь он выставил себя в еще менее благоприятном свете, Джон услышал, как Флер ответила:
– Большое спасибо, но к ужину я должна вернуться в Лондон. Мы с Джоном встретились случайно, и мне вдруг стало интересно просто посмотреть на его дом.
Какое самообладание!
– И все-таки, пожалуйста, выпейте с нами чаю, а на станцию мы вас отправим на такси. Мой муж будет рад.
Выражение глаз матери, на секунду остановившихся на Джоне, принизило его до самой земли, так что он ощутил себя червяком. Потом она направилась к дому, Флер с ней. Джон поплелся следом, как ребенок за двумя взрослыми, так непринужденно беседующими об Испании, об Уонсдоне и об особнячке, который виднелся за деревьями на зеленом холме. Он наблюдал, как два самых любимых им существа фехтуют взглядами, изучая и оценивая друг друга.
Увидев под дубом фигуру отца, Джон заранее начал страдать от того, как упадет он во мнении этого спокойного, худощавого, постаревшего и все равно элегантного человека, сидящего, положив ногу на ногу. Он уже предвкушал легкую иронию в его голосе и улыбке.
– Джолион, это Флер Форсайт. Джон привез ее посмотреть наш дом. Давайте скорее пить чай, потому что ей нужно успеть на поезд. Джон, дорогой, распорядись, пожалуйста, и позвони в «Дракон»: пусть пришлют машину.
Оставлять Флер с родителями казалось странно, однако в настоящий момент это было (как мама наверняка предвидела) меньшим из зол. Джон побежал в дом. Он больше не останется с Флер наедине – ни на минутку, – а о новой встрече они не договорились! Когда он вернулся в сопровождении служанок с чайниками, трое, сидевшие под деревом, держались совершенно непринужденно. Вся неловкость была у Джона внутри, но это не делало ее меньше. Речь шла о галерее близ Корк-стрит.
– Нам, людям, отставшим от жизни, – сказал отец, – ужасно не терпится выяснить, почему мы не можем оценить нового. Вы с Джоном должны нам растолковать.
– Это же сатира, разве нет? – отозвалась Флер.
Джон увидел на отцовском лице улыбку.
– Сатира? О, думаю, ею все не исчерпывается. А ты что скажешь, Джон?
– Я не знаю, – ответил Джон, запнувшись.
Отец вдруг помрачнел.
– Молодежь устала от нас, наших богов и наших идеалов. Давайте, дескать, рубить головы их идолам! Вернемся назад, к ничему! Многие, право слово, так и делают. Джон, кстати, у нас поэт. Он тоже присоединится к этому движению и станет топтать то, что после нас останется. Собственность, красота, чувство – все это дым. Мы сейчас ничем не должны владеть, даже собственным сердцем. Оно преграждает нам путь – к Ничему.
Джон слушал в недоумении, почти с ужасом, ощущая в словах отца смысл, которого не мог разгадать. Ничего он топтать не собирался!
– Ничто – это новый бог. Мы вернулись к тому состоянию, в котором русские были шестьдесят лет назад, когда дали начало нигилизму.
– Нет, папа! – вдруг вскричал Джон. – Мы только хотим жить, просто не знаем как, потому что прошлое нам мешает, вот и все!
– Боже правый! – воскликнул Джолион. – Глубокая мысль, Джон! Твоя? Прошлое! Старые собственнические права, старые страсти и их последствия!.. Давайте покурим.
Заметив, как мать быстро поднесла руку к губам, будто пыталась остановить какие-то слова, Джон подал отцу и Флер сигареты и зажег их, потом закурил сам. Неужели сбылось то, о чем говорил Вэл? Когда Джон не затягивался, дым был голубым, когда затягивался – серым. В носу возникло приятное ощущение. К тому же Джону понравилось быть со взрослыми на равных. Хорошо, что никто не сказал: «Твоя первая сигарета!» Теперь он уже не чувствовал себя таким молокососом.
Флер посмотрела на часы и встала, Ирэн зашла с нею в дом. Джон, продолжая курить, остался с отцом.
– Проводи ее до машины, старик, – сказал Джолион, – а когда она уедет, попроси маму ко мне зайти.
Джон пошел. Он дождался Флер в холле, затем усадил в такси. Больше им ни словом не удалось перемолвиться. Они едва успели пожать друг другу руки. Весь вечер Джон ждал, что с ним заговорят о произошедшем. Однако родители молчали, как будто ничего и не было. Готовясь ко сну, в зеркале над комодом он встретил себя. Ни он сам, ни его отражение не сказали друг другу ни слова, но оба глядели так, будто подумали очень многое.
IV
На Грин-стрит
Нельзя с уверенностью сказать,