холле глухо пробили двенадцать, как плеснула хвостом рыба, как листья осины внезапно вздрогнули под легким ветром, налетевшим с реки, как прогрохотал вдали ночной поезд. Долетали до нее из темноты и те звуки, которым никто не даст названия – тихие неясные выражения эмоций, не вошедших ни в какие каталоги. Может, это были стоны человека, зверя, птицы или машины, а может, и вздохи умерших Форсайтов, Дарти и Кардиганов, совершающих ночную прогулку по миру, где некогда довольно удобно жилось их воплощенным душам. Всех этих шумов Флер почти не замечала. Ее дух, далекий от развоплощения, летел на быстрых крыльях от вагона поезда к цветущей живой изгороди, стремясь к Джону, цепляясь за его запретный образ и запретный голос. Она втянула носом воздух, извлекая из аромата ночной реки тот момент, когда любимая рука отстранила от ее лица майский цвет. Долго стояла она у окна в своем «фантазийном» наряде: ей не терпелось обжечь крылья о свечу жизни, меж тем как мотыльки задевали ее щеки по пути к лампе на ночном столике, не зная, что в доме Форсайта нет открытого огня. Наконец сон все же сморил ее, и она, звякнув своими бубенчиками, отошла от открытой рамы.
Сомс, тоже не спавший в своей комнате, соседней с комнатой Аннет, слышал этот тихий звон. Вероятно, именно так, если бы мы могли их слышать, звучали бы звезды на небе или цветы, роняющие росу. «Каприз! Не знаю… Она своенравна. Что же мне делать? Флер!» – так он размышлял едва ли не всю «маленькую» ночь.
Часть вторая
I
Мать и сын
Если заявить, что Джон Форсайт неохотно сопровождал мать в путешествии по Испании, это будет не вполне соответствовать действительности. Он следовал за ней, как добродушный пес бежит за хозяйкой, оставив на лужайке вкусную баранью косточку, – бежит и оглядывается. Форсайты, когда у них отнимают баранью косточку, обыкновенно становятся угрюмы, но Джон по своей природе был чужд угрюмства. Он обожал мать и путешествовал впервые. Чтобы отправиться вместо Италии в Испанию, он только сказал: «Я бы больше хотел поехать в Испанию, мама. В Италии ты уже много раз бывала. Пусть впечатления будут новыми для нас обоих».
При всей своей наивности молодой человек был достаточно хитер. Он помнил, что должен сократить продолжительность поездки до шести недель, а для этого ему не следует выказывать такового намерения. Если учесть, какую привлекательную баранью косточку он оставил и как много о ней думал, спутник из него вышел очень неплохой – не беспокоящийся о времени прибытия в то или иное место, равнодушный к еде и вместе с тем восприимчивый к красотам страны, чуждой большинству англичан – даже много путешествующих. Отказавшись ему писать, Флер проявила глубокую мудрость: так он приезжал в каждый новый город без надежд и без лихорадки. Ничто не отвлекало его непосредственного внимания от осликов, качающихся колоколов, священников, мощеных двориков, нищих, детей, кричащих петухов, сомбреро, кактусовых оград, старинных белокаменных горных деревень, коз, оливковых рощ, зеленеющих равнин, певчих птиц в крошечных клеточках, торговцев водой, закатов, дынь, мулов, величественных церквей, картин и плавающих серо-коричневых гор чарующей страны.
Было уже жарко, и Ирэн с Джоном наслаждались отсутствием соотечественников. Зная, что в нем есть не только английская кровь, молодой человек часто невольно тяготился присутствием сограждан, поскольку чувствовал: всяких глупостей они не терпят и привыкли смотреть на вещи прагматичнее, чем он сам. Однажды в разговоре с матерью юноша назвал себя «дикарем», признавшись, что ему приятно быть вдали от всех, кто может заговорить с ним о тех предметах, о которых люди обыкновенно разговаривают. Ирэн просто ответила: «Да, дорогой, я знаю».
Этот вакуум давал Джону ни с чем не сравнимую возможность оценить то, что понимают лишь немногие сыновья, – глубину материнской любви. Он не был вполне откровенен с Ирэн и, осознавая это, сделался по отношению к ней особенно чуток. К тому же, благодаря южанам, он стал еще больше восхищаться материнской красотой, которую в Англии часто называли испанской. Теперь он убедился в неточности этого определения: красота его матери была не английской, не французской, не испанской и не итальянской, она была особенной! Кроме того, он, как никогда, стал ценить тонкость ее чутья. К примеру, Джон не мог бы с уверенностью сказать, заметила ли она, какое впечатление произвела на него «La Vendimia» Гойи, когда они были в музее вдвоем, и знала ли она, что на следующее утро он потихоньку вернулся туда и простоял перед картиной еще полчаса, а потом еще… Это, конечно, была не Флер, однако сходство оказалось достаточно сильным, чтобы вызвать столь милую всем влюбленным боль в сердце при воспоминании о видении, которое стояло у кровати Джона, подняв руку над головой. Открытку с этой картины Джон положил в карман и то и дело украдкой доставал – это стало для него одной из тех дурных привычек, которые рано или поздно выдают себя взгляду, заостренному любовью, страхом или ревностью. Либо и тем, и другим, и третьим, как у Ирэн. В Гранаде Джон совсем утратил бдительность, когда сидел на согретой солнцем каменной скамье в маленьком саду за зубчатой стеной в Альгамбре и должен был любоваться видом. Мать, как ему казалось, изучала левкои в горшках между подстриженными акациями, когда вдруг ее голос произнес:
– Это твоя любимая картина Гойи, Джон?
Не успев себя сдержать, он быстро спрятал открытку, как прятал, вероятно, шпаргалки в школе, и ответил:
– Да.
– Она бесподобна, хотя мне, пожалуй, больше нравится «Quitasol»[70]. Твой отец без ума от Гойи, но, думаю, он не видел его картин, когда был в Испании в девяносто втором году.
В девяносто втором – за девять лет до рождения Джона! Как жили родители до его появления на свет? Если они имели право разделять с ним его будущее, то и он имел право разделять с ними их прошлое. Однако, посмотрев на мать, молодой человек устыдился своего любопытства: было в ее лице что-то такое, что свидетельствовало о перенесенных тяготах, о таинственных чувствах, о горьком опыте, о страданиях. Эта неизмеримая глубина, эта дорого приобретенная святость не допускала дерзкого обращения. Мать прожила, очевидно, такую интересную жизнь и была так красива, и в то же время так… так… Нет, он не знал, как это назвать. Джон поднялся и стал смотреть на Гранаду, зеленеющие поля и кольцо гор, сверкающих в закатном свете. Прошлое матери было для него как история этого мавританского города, неисчерпаемая и далекая, а сам он казался себе младенцем, безнадежно невежественным и невинным! Говорили, что в горах