они вымрут.
Сомс повернулся к склепу спиной, лицом к ветру. Здешний воздух был бы чудесен, если бы нервы могли избавиться от ощущения, будто он пропитан смертью. Сомс беспокойно оглядывал кресты и урны, ангелов, иммортели и прочие цветы, кричаще яркие или увядающие, и вдруг увидел в нескольких ярдах от себя нечто настолько отличное от всего этого, что ему захотелось приблизиться. Массивный странной формы крест из серого грубо обтесанного гранита охраняли четыре тиса. Этот уголок сдержанности был свободен от натиска других захоронений: позади него тянулась геометрически остриженная живая изгородь маленького сада, а спереди золотилась береза. Эстетическому чувству Сомса был приятен вид этого оазиса в пустыне обыкновенных могил, и он присел возле креста, решив погреться на солнце. Глядя на Лондон через трепещущее золото березы, он стал качаться на волнах памяти. Ему вспоминалась Ирэн в ту пору, когда они жили на Монпелье-сквер и волосы ее были золотисто-рыжими, а белые плечи принадлежали ему. Ирэн – недостижимый предмет его любви, предмет его страсти, неподвластный собственническому инстинкту. Сомс увидел тело Босини в белой покойницкой, увидел Ирэн, сидящую в углу дивана, увидел ее глаза, похожие на глаза умирающей птицы. Он вспомнил, как, сидя возле покрытой патиной скульптурки Ниобм в Булонском лесу, она опять его отвергла. Затем воспоминания унесли Сомса в ноябрьский день, когда родилась Флер. Он снова разглядывал мертвые листья на зеленоватой поверхности Темзы и слепые змееголовые водоросли, которые без конца раскачивались, извивались, как на привязи, и словно бы обнюхивали воду. Вот окно комнаты, где лежал мертвый отец, распахнулось в холодную звездную ночь над Гайд-парком. А вот «Город будущего» и первая встреча Флер с тем мальчиком. Вот голубой дым сигары Проспера Профона и слова дочери, выглянувшей в окно: «Бродит тут!» Вот Ирэн и тот малый, покойник, на трибуне стадиона «Лордс». Вот Ирэн с сыном в Робин-Хилле. Вот Флер, сокрушенная горем, забилась в угол дивана, а вот ее поцелуй и прощальное «папочка». И вдруг Сомс опять увидел руку Ирэн, обтянутую серой перчаткой, и тот последний жест отпущения.
Долго сидел он и вспоминал пройденный путь. Верный собственническому инстинкту, он дорожил даже неудачами – они тоже по-своему его согревали.
«Сдается внаем»… Окончился форсайтский век, когда мужчина, не зная ограничений и сомнений, владел своей душой, своими деньгами и своей женщиной. Теперь деньги Сомса того и гляди достанутся государству, жена – себе самой, а душа – Бог знает кому. «Сдаются внаем» простые и разумные убеждения!
Река перемен пенилась, обещая дать что-то новое только после того, как разрушительный поток войдет в берега. Сомс подсознательно видел и это, но мысли его были упорно сосредоточены на прошлом. Он словно бы скакал верхом навстречу глубокой ночи, сидя на галопирующей лошади задом наперед. Преодолевая викторианские плотины, река захлестывала собственность, манеры, мораль, мелодии и старые формы искусства. Сомс уже чувствовал кроваво-солоноватый вкус этих вод, плещущих у подножия Хайгейтского холма – последнего пристанища викторианства. Сидя на возвышении, как памятник индивидуализму и надежности капиталовложений, Сомс отказывался слышать этот неугомонный плеск. Подчиняясь инстинкту, он не помышлял о борьбе. Слишком много в нем было первобытной мудрости того Человека, которого можно определить как «животное обладающее». Река сама успокоится, когда растратит паводковый жар отнятия и разрушения, вдоволь поломав собственность и творения других людей. Вода схлынет, и возникнут свежие формы, основанные на инстинкте более древнем, чем жажда перемен, – на стремлении беречь свой Дом.
«Je m’en fiche», – говорил Проспер Профон. Сомс так говорить не собирался, ведь это по-французски, да и тот субъект был ему как шип в боку. Но в глубине души он знал, что перемены – это лишь интервал смерти между двумя формами жизни, это разрушения, без которых не расчистишь место для новой собственности. Ну и что, если на уютное существование повесили табличку «Сдается внаем»? Однажды кто-нибудь придет и поселится в пустующем здании.
И только одно по-настоящему тревожило Сомса, сидящего на кладбищенском холме с печальной жаждой в сердце. Кожей лица он ощущал солнце, околдовавшее и его, и облака, и золотые листья березы, а ветер шуршал так нежно, и так темна была зелень тиса, и так слабо бледнел в небе серп луны.
О! Сомс мог желать и желать ее, но она никогда ему не достанется – красота и любовь этого мира!