и она считала себя за него в ответе. Поэтому, управившись с тогдашней своей задачей (спасением – по крайней мере временным – одного нуждающегося гравера), она явилась в Робин-Хилл через четырнадцать дней после отъезда Ирэн и Джона. Маленькая леди теперь жила в Чизике, в крошечном домике с большой студией. Заставшая золотую пору Форсайтов и потому изначально не привыкшая к строгой ответственности за свои траты, она все же нашла способ так справиться с уменьшением дохода, чтобы это устраивало и ее, и отца. Поскольку арендная плата за галерею близ Корк-стрит, которую он ей купил, равнялась повышенному налогу, который с нее взимали, это оказалось несложно: она всего лишь перестала платить ему за аренду, надеясь, что он этого не почувствует, ведь после восемнадцати лет бесплодного узуфрукта[71] галерея должна была вот-вот приносить прибыль. Так Джун по-прежнему имела двенадцать сотен годового дохода, а сократив столовые расходы и наняв вместо двух бедных бельгиек одну еще более бедную австрийку, располагала почти теми же возможностями, что и раньше, для вспомоществования талантам. Пробыв в Робин-Хилле три дня, Джун увезла отца в город. За эти три дня она выведала тайну, которую Джолион хранил два года, и решила его вылечить. Она знала доктора, который обязательно поможет. Он творил чудеса с Полом Постом – художником, идущим даже немного впереди футуризма. Отец вывел ее из терпения, удивленно приподняв брови и заявив, что никогда раньше не слышал ни об этом враче, ни о Поле Посте. Конечно, если у него нет «веры», он не поправится! Но можно ли не верить тому, кто вылечил Пола Поста (у которого, правда, недавно случился рецидив, но виною тому – только переутомление работой или слишком бурной жизнью). Сила этого целителя заключалась в том, что он полагался на Природу и провел специальное исследование «природных симптомов»: если у пациента отсутствовал какой-то «симптом», этот недостаток восполнялся при помощи специального яда, и готово! Джун очень надеялась, что все будет хорошо. Просто в Робин-Хилле отец, очевидно, не жил в гармонии с природой, и нужно было лишь вызвать у него необходимые «симптомы». Она чувствовала: он отстал от времени, а это неестественно. Его сердце нуждалось в стимуляции. Поэтому в маленьком чизикском домике сама Джун и ее австрийка (благодарная душа, которая была так признательна ей за место, что едва не падала от переутомления) стимулировали Джолиона всеми возможными способами, готовя к исцелению. Однако они не могли добиться того, чтобы его брови перестали лезть на лоб, например, когда австрийка разбудила его в восемь часов (а он только-только начал засыпать) или когда Джун отобрала у него «Таймс», потому что это неестественно – читать «всякую ерунду», проявляя мало интереса к самой жизни. Джолион не переставал удивляться энергии дочери, особенно по вечерам. Ради его пользы (так она утверждала, хотя он подозревал, что и ей самой это для чего-то нужно) она собирала у себя талантливых представителей эпохи, и они торжественно расхаживали перед ним по студии фокстротом, а также демонстрировали еще более умопомрачительный танец – уанстеп, от которого брови Джолиона почти исчезали под волосами (он поражался тому, какое мощное усилие воли необходимо, чтобы двигаться настолько не в музыку). Зная, что в Обществе акварелистов все, кто называет себя художником, считают его отсталым, на этих сборищах он сидел в самом темном уголке и думал о ритме – в том понимании, которое привили ему когда-то давно, – а если Джун подводила к нему какую-нибудь девушку или какого-нибудь молодого человека, скромно приподнимался, насколько мог, до их уровня, мысленно вздыхая: «Боже мой! Как им скучно!» Унаследовав от отца неувядающую симпатию к Юности, он стал очень уставать от изучения ее воззрений. Но все это стимулировало его, и он неизменно восхищался несгибаемым духом дочери. Время от времени чизикские собрания посещала, скривив нос, сама гениальность во плоти, и Джун непременно представляла ее отцу, считая это исключительно благотворным для него, ведь гений – это «естественный симптом», которого у Джолиона (при всей дочерней любви к нему) никогда не наблюдалось.
Будучи настолько уверен в том, что Джун действительно его дитя, насколько мужчина может быть в этом уверен, Джолион часто спрашивал себя, откуда у нее такие золотисто-рыжие волосы (теперь приобретшие особый оттенок благодаря вкраплениям седины), такое прямое одухотворенное лицо, столь непохожее на его собственное (закрытое, заостренное), и такая маленькая легкая фигурка (ведь он сам, как и большинство Форсайтов, высокий). Размышляя о происхождении видов, Джолион задумывался, не проявилась ли в Джун датская или кельтская кровь. Скорее кельтская, если принять во внимание ее взрывной темперамент, а также любовь ко всяким головным повязкам и балахоноподобным одеяниям. Не было бы преувеличением сказать, что свою дочь Джолион предпочитал всей ее эпохе, пусть даже юной и свежей. Только вот если бы Джун поменьше интересовалась его зубами – «естественными симптомами», которые он отчасти сохранил! Ее дантист сразу же обнаружил у Джолиона «чистую культуру золотистого стафилококка» (способную, разумеется, вызывать нарывы) и потому хотел вырвать все зубы и поставить вместо них два ряда новеньких неестественных «симптомов». Натура Джолиона, от рождения стойкая, возмутилась, и вечером в студии он изложил свои возражения: ни от каких нарывов он никогда не страдал и благополучно доживет свой век с собственными зубами. Ну конечно, признала Джун, он доживет свой век с ними, если их не вырвет! Но если бы зубов у него было больше, сердце работало бы лучше, а значит, и век мог бы быть более долгим. Отцовское упорство в этом вопросе выражало, как ей казалось, его общую позицию: он просто лег, вместо того чтобы бороться. Когда он наконец пойдет к врачу, который вылечил Пола Поста? Джолион виновато заявил, что он вовсе не собирается никуда идти. Это признание крайне раздосадовало Джун. Пондридж, дескать, такой замечательный человек и терпит такую нужду, пытаясь добиться признания своих теорий! А отец ее сейчас продемонстрировал равнодушие и косность: именно они и вредят его здоровью. Как хорошо было бы для них обоих, если бы он все-таки пошел!
– Мне кажется, – сказал Джолион, – ты пытаешься убить двух зайцев.
– Не убить, а вылечить! – вскричала Джун.
– Дорогая, это одно и то же.
Джун запротестовала: несправедливо критиковать то, чего не пробовал. Но Джолион опасался, что если попробует, то уже ничего критиковать не сможет.
– Папа! Ты безнадежен.
– То-то и оно, – сказал Джолион, – причем предпочитаю оставаться безнадежным как можно дольше. Незачем, дочка, будить лихо, пока оно тихо.
– Ты не даешь современной медицине ни единого шанса! – воскликнула Джун. – Ты даже не представляешь себе, насколько Пондридж