себе позволяешь.
У Флер застучало сердце.
– Какое – «такое», дорогой папа?
Сомс опять бросил на нее взгляд, который можно было бы назвать коварным, не будь он так нежен.
– Я уже говорил тебе, как ты помнишь, что не хочу иметь ничего общего с той ветвью нашей семьи.
– Помню, мой милый, но мне непонятно, почему я тоже не должна иметь с ними ничего общего.
Сомс повернулся на каблуках.
– Я не собираюсь вдаваться в подробности, – сказал он. – Ты должна мне верить, Флер!
То, как были сказаны эти слова, задело ее, однако она подумала о Джоне и смолчала, постукивая ногой по деревянной обшивке стены. Она невольно приняла современную позу: ноги переплетены, подбородок опущен на руку, согнутую в запястье и поддерживаемую второй рукой. Все линии ее тела были искривлены, и тем не менее она сохраняла определенную грацию.
– Ты знала, что мне это не нравится, – продолжал Сомс, – однако пробыла там четыре лишних дня. Тот мальчишка, надо полагать, провожал тебя сегодня.
Флер смотрела на него, не отводя глаз.
– Заметь, я ни о чем тебя не расспрашиваю, – сказал Сомс, – не устраиваю следствия.
Флер резко встала, развернулась и, положив голову на руки, стала глядеть в окно: солнце уже опустилось за деревья, голуби застыли на жердочке, сбившись в угол голубятни, стук бильярдных шаров усилился, тускло светила лампа, зажженная Джеком Кардиганом.
– Ты успокоишься, если я пообещаю тебе не видеться с ним, скажем, шесть недель? – спросила Флер внезапно.
Ее поразило то, как дрогнул тусклый голос отца, когда он ответил:
– Шесть недель? Отчего не шесть лет или не шестьдесят? Не обманывай себя, Флер. Не обманывай себя!
Флер с тревогой повернулась к нему.
– Отец, в чем дело?
Сомс подошел ближе, чтобы видеть ее лицо.
– Только не говори мне, что это у тебя серьезнее, чем просто каприз. Если бы ты позволила себе такую глупость, это было бы уж слишком!
И он рассмеялся.
Флер никогда еще не слышала, чтобы он смеялся так. «Похоже, обида засела глубоко… Ох, вот бы все выяснить!» Взяв отца под руку, она беспечно сказала:
– Ну конечно же, каприз. Я люблю капризы: только свои, а не твои, дорогой папа.
– Мои! – проговорил Сомс с горечью и отвернулся.
Сад наполнился прохладным светом луны, бросавшей меловые следы на реку. Деревья утратили веселую яркость красок. Флер внезапно почувствовала настойчивое, как голод, желание увидеть лицо Джона, почувствовать его руки и его губы. Крепко обхватив себя за плечи, она выдавила из груди смешок.
– О-ля-ля! Какой-то маленький ажиотаж, как сказал бы Профон. Папа, этот человек мне не нравится.
Сомс остановился и достал что-то из нагрудного кармана.
– Не нравится? Почему?
– Да так, – пробормотала Флер, – просто каприз!
– Нет, – ответил Сомс, – не каприз! – И он порвал то, что было у него в руках. – Ты права. Я и сам его на дух не переношу!
– Гляди! – сказала Флер тихо. – Вот он! Туфли у него просто ужас – совершенно бесшумные.
Внизу, в тускнеющем вечернем свете, Проспер Профон расхаживал, засунув руки в карманы и негромко насвистывая себе в бородку. Он остановился и посмотрел вверх, будто говоря: «Мне нет особого дела до этой маленькой луны».
– Ну чем не огромный кот? – прошептала Флер, отходя от окна.
В этот момент до галереи из бильярдной донесся громкий щелчок, словно своим «карамболем по красному» Джек Кардиган ответил и коту, и луне, и Флер с ее капризом, и Сомсу с его трагедией.
Мсье Профон возобновил хождение под шаловливую мелодийку. Что это он насвистывал себе в бороду? Ну конечно! Из «Риголетто»: «La donna è mobile»[68]. Да, так он, наверное, и думает. Флер сжала руку отца.
– Бродит тут! – пробормотала она.
Уже миновал тот меланхолический момент, который отделяет день от ночи, но медлительное тепло не спешило покидать неподвижный воздух. Запах реки соединялся с ароматами боярышника и сирени. Черный дрозд внезапно разразился песней. Джон сейчас был в Лондоне, возможно, в Гайд-парке. Плыл по озеру Серпентайн и думал о ней!..
Тихий звук заставил обернуться: отец опять рвал ту бумажку, которую вынул из кармана. Теперь Флер видела, что это чек.
– Не продам я ему моего Гогена, – сказал Сомс. – Ума не приложу, что находят в нем твоя тетя и Имоджин.
– Или мама.
– Мама? – повторил Сомс.
«Бедный отец! – подумала Флер. – Он никогда не выглядит счастливым – по-настоящему счастливым. Не хотелось бы сделать его еще несчастнее. Хотя придется, конечно, когда приедет Джон. Ох, довольно для каждого вечера своей заботы[69]!»
– Пойду переоденусь, – сказала она.
У себя в комнате ей пришла мысль надеть «фантазийный» костюм: платье из золотой материи, панталоны с завязками на лодыжках, тоже золотистые, накидку, как у пажа, золотые туфельки, златокрылый шлем Меркурия и везде, особенно на шлеме, маленькие золотые колокольчики – чтобы звенели при каждом движении головы. Одевшись, Флер ощутила прилив тоски оттого, что Джон ее не видит. Ей даже стало немного жаль, что ее не видит тот весельчак – Майкл Монт.
Но ударил гонг, и она спустилась в гостиную, где произвела фурор. Уинифрид сочла наряд племянницы «презабавным», Имоджин пришла от него в восторг, Джек Кардиган заявил, что Флер выглядит «впечатляюще», «потрясающе», «шикарно» и «просто блеск», а мсье Профон, улыбнувшись глазами, произнес: «Какое красивое маленькое платье!» Мать, очень эффектная в своем черном туалете, промолчала. Один отец выступил как поборник здравого смысла:
– Зачем ты так вырядилась? У нас же не бал.
Флер покружилась, колокольчики зазвенели.
– Каприз! – ответила она.
Сомс поглядел на нее и, отвернувшись, предложил руку Уинифрид. Джек Кардиган повел к столу Аннет, Проспер Профон – Имоджин, а Флер пошла одна, звеня бубенцами.
«Маленькая» луна скоро опустилась. Майская ночь, мягкая и теплая, окутала виноградным цветом и своими запахами миллионы капризов, страстей, желаний и сожалений мужчин и женщин. Блажен был Джек Кардиган, храпевший в белое плечо Имоджин, здоровый, по народному выражению, как блоха, блажен был Тимоти в своем «мавзолее», слишком старый, чтобы не спать сном младенца. Многие, в противоположность им, не могли уснуть или находились во власти дразнящих грез, навеянных скрещениями мирских интересов. Выпала роса, цветы закрылись. Коровы паслись на лугах, нащупывая языками траву, которой не видели, а овцы на склонах меловых гор лежали неподвижно, как камни. Фазаны на высоких деревьях в пэнгборнских лесах, жаворонки в травяных гнездах над уонздонской гравийной ямой, ласточки под карнизами Робин-Хилла, мэйферские воробьи – все спали без сновидений, успокоенные безветрием. Кобылка линии Мэйфлай, еще не привыкшая к новой квартире, слегка похрустывала соломой, да кое-какие ночные твари – летучие мыши, мотыльки, совы – резвились в теплой темноте, но мозг дневной Природы, обесцвеченной и неподвижной, был объят покоем. Только мужчины и женщины на деревянных лошадках тревоги или любви жгли в эту пору уединения мерцающие свечи мысли и мечты.
Флер, высунувшись в окно, слышала, как часы в