Читать интересную книгу Развилки истории. Развилки судеб - Григорий Ильич Казакевич

оскорблять не хочу. Просто знаю: вы тоже боитесь — как и я, как и все. Это я на мгновение страх потерял — от испуга. А что дальше — как знать?.. И решился бы выступить, нет? Перетрусил бы, стоя на сцене — или вправду бы плюнул в лицо? Вас тогда бы подвёл под арест — за статью обо мне. И всю труппу подвёл бы. Вот так!.. Режиссёра б подвёл. Вместе — к стенке! Так и надо ему!.. Утешения, знаете, мало… Ладно… Вам рассказал. Вам решать. Честь имею». Театральный поклон. И он — прочь.

Что мне делать, как быть?.. Всё металось в душе. Слать статью или нет? Я шагал между бочек, разбитых бутылок, кусков кирпича, я сжимал кулаки, разжимал. Смятый воздух, крича, вырывался из рук, растворялся в пространстве и, вдыхаемый мной, ядом кобры впивался в мозги. Страх. И честь журналиста. Наплевав на неё, сознавать, что статья насквозь лжива — и-таки посылать?.. До сих пор не топтал свою честь. По заказу писал, и не раз — но писал от души — и лишь правду. А когда понимал, что придётся солгать, наплевать себе в душу — уходил. Делал так, чтоб работу давали другим. Борзописцев немало… Страус? Голову прячу в песок? Да! Но пишу — и не стыдно за то, что писал. И сейчас — подтвержденье: уваженье актёра… И за это платить?.. А прекрасная вышла б статья! Прямо вижу её… В юбилейном собранье трудов — настоящий алмаз. Лишь собранья не будет — как не будет меня. Вот сыграет актёр пред вождями, втопчет в грязь — в лице Щорса — их всех, — и нас к стенке: режиссёра, его и меня — и всю труппу!.. Не решится Валерий Иванович. Струсит. И в Москве, перед взором вождей, сам терзая себя, вдохновеннейше выдаст им Щорса. Гром оваций — и ливень наград… Мне ж — собранье трудов — и хвалы за статью… Ложь в статье? О ней знаем лишь двое. Оба будем стараться забыть. И какая тут ложь? Преотличнейший Щорс. А метанья души создадут таких Гамлетов, Ричардов, Макбетов! Да и я напишу своих «Бесов»! Так попрут из души!

Слать статью или нет? Ну, судьба, помоги! Ну, избавь от решенья, избавь! Появись кто-нибудь, напади! Отобьюсь — перст судьбы: посылать. Ну а нет… Появись!.. Только нет никого. И от злости я в дуб — кулаком!.. Боль в разбитых костяшках остудила мозги. Надо в номер идти. Высплюсь. Утром решу… Ничего не решил. Ричард Третий, Иуда метались в мозгу, хохотали, глумясь — и залил их спиртягой, и крепко залил!

В результате — ни «Правды», ни статьи, ни профессии. Нет, работаю где-то: жрать надо. Мысли больше — простые. А другие нужны ль?.. И зачем его встретил, зачем?.. Или всё ж не его?.. А не всё ли равно… Только больно, что плюнул мне под ноги он, потому что не вышла статья… Как же больно!.. И как стыдно молить хоть себя, хоть кого-то: «Пожалейте за боль!» И спасибо судьбе, что сейчас не дала мне молить. И не буду, не буду искать, умолять о прощенье! Может, он, ещё больше измученный жизнью, простит… Не могу, не хочу!.. И как стыдно подумать, что, наверное, буду искать…

4.1.2015, 10–11.8.2020

Нежность

Банда ворвалась внезапно. Крики и пламя, и выстрелы с разных концов. Пулемётный огонь, грохот взрыва, пресёкший его, — и чудовищный топот копыт, раздающийся всюду, и спасения нет — и они уже здесь — и проносятся чёрные тени, и кричат, и полоски металла, блестя, рассекают их жизнь. И огонь отражается в конских боках, и глаза лошадей и людей полыхают огнём — хоть бы мимо они, хоть бы мимо! Пронеслись… Только следом — другие. Сапогами, прикладами — в двери — и одни отпирают из страха, а другие дрожат под их хрупкой защитой, ожидая расплаты за то, что не отперли сразу. Сапоги — по ступеням — наверх — и удар в мою дверь! — и второй — и непрочный запор отлетел, и громадный, с наганом в руке, впрыгнул в комнату — и на меня! Что-то врезало в скулу, и, когда я очнулась, он уже навалился, хрипя, и одною рукою рвал мне юбку, а другой зажимал мою руку и рот. Я пыталась рвануться — но он был тяжелее могильной плиты — и чудовищный запах в лицо — от гниющих зубов и вонючей махры! Я — свободной рукой — по спине, по лицу — а он только хрипел и срывал с меня ткань. Руку в сторону — нож для разрезки страниц — и в него! И ещё, и ещё! — и обмякшая туша на мне, и вонючая масса — в глаза — почему-то его стало рвать — а когда я пыталась столкнуть, то весь бок был осклизлый и липкий — но я всё же толкнула его — и к воде! Быстро — гадость с лица, в руки — нож и наган — и — по дереву вниз, из окна, и бегом, закоулками — прочь.

Я бежала незнамо куда, только ноги-то знали! Шум куда-то исчез, свет из окон и тени домов — далеко позади, и вокруг — никого — только чаща и ночь. И тогда я упала, прижавшись к земле, и из глаз полилось — и не только из глаз. Смерть и ужас текли изо рта, как из пасти убитого мной, и тряслась я и выла — но почти что беззвучно — чтоб никто не пришёл на мой вой. И наган был в руке, и стрелять я умела — ведь когда-то давно, в незапамятной жизни — а прошло-то лишь несколько лет — мой отец для забавы показывал мне. Не пришлось.

Плач утих, и поблизости был ручеёк, чтобы смыть грязь и скверну. И — что было совсем уже чудом — оказалось, я в спешке схватила, совершенно не помня того — платье, юбку и даже платок — и теперь могла сбросить всю гадость с себя и накинуть одежду, не знавшую мерзостных рук.

Свет луны заменял мне огонь, и я, крадучись, шла вдоль тропы, прижимаясь к деревьям и готовая юркнуть в их чащу или выстрелить в каждую тень, что рванётся ко мне. Не рванулся никто, а тропинка упёрлась в поляну. Посредине — сарай или дом, или что-то ещё — и ни звука, ни света. Я, тихонько