Читать интересную книгу Развилки истории. Развилки судеб - Григорий Ильич Казакевич

взбесившееся животное — быть может, сильное, убивающее его, но всего лишь животное. В сверхчеловека играешь? Посмотрим, насколько тебя хватит. Он должен был умереть так, чтоб муки его хоть немного искупили страдания тех, кого он убивал, чтоб смерть настала лишь тогда, когда мертвецы, сидящие вокруг — Петр и Франсуа — скажут: „Довольно“. И я начал готовиться к этому. Я объяснил ему, что собираюсь делать — и он понял, и больше не было превосходства в его взгляде — лишь страх и мольба о пощаде. Только вслух не сказал ничего — понимал, что просить бесполезно. Интересно, что видел он в моём лице? Злорадство и жестокость? Да, я старался показать ему это — но было мне плохо. Я мирный и добрый человек, и никогда никого не убивал — только в бою, а пытать человека, слышать его вопли и стоны, смотреть на его мучения я не хотел — даже если это был комендант. Но это мой долг. Перед мёртвыми — и перед судьбой, сохранившей меня для суда. Для возмездья и кары. Что ж: пора приступать. Откладывать незачем — ещё кто-нибудь помешает. Да, пора — но уж больно мне не хотелось. Чтобы отвлечься, я решил перекусить — и к тому же я действительно был голоден — хронически голоден, но сейчас — особенно. Уж больно тяжёлый выдался день — и без еды. Я взял рюкзачок, с которым бежал комендант — небольшой и не туго набитый. Побросал он туда, видно, первое попавшееся. Ну, несколько банок консервов, галеты — совсем неплохо. Я начал есть — немного, чтобы не умереть — ведь организм мой отвык от еды — от нормальной еды. Тяжело было сдерживаться, но я сумел. Комендант старался на меня не смотреть. Его взгляд был устремлен на огонь в очаге — тот, что вскоре коснётся его тела. И всё же голод оказался сильнее страха. Я видел, как он украдкой поглядывал на еду, поглощаемую мною, и сглатывал слюну. Ткнул я в рот ему пару галет — у него должны быть силы для того, что предстоит. В рюкзаке ещё что-то оставалось. Я сунул руку и извлёк — два альбома. Надо же, тащил их с собой! Наверное, что-то для него ценное. Посмотрим. Я открыл первый альбом. Детские лица смотрели на меня. Две маленькие девочки — хорошие и весёлые. И дальше — они. И он с женой. Хороший был альбом, и даже он выглядел там человеком. Толстым и добродушным. Но я-то знал, каков он! Я не стал глумиться над альбомом — просто отложил его в сторону и открыл второй. И сразу все добрые чувства исчезли. Не альбом был — дневник. Видно, случайно засунул в рюкзак — обнаружь кто такое, не помогла бы и штатская одежда. О себе он писал — и о лагере. И действительно был он таким, каким я представлял — исчадием зла. Сверхчеловеком считал он себя, а нас — стадом, жалким и обречённым, и терзал это стадо, и писал в дневнике — без стыда — с наслажденьем и гордостью. И когда прочитал я об одной ликвидации — так называл он убийства — то не выдержал. Двое погибли тогда — моих друзей. Первых друзей в этом лагере — тех, что пришли туда вместе со мной. Я схватил головню из очага и прижал к его телу. Оно забилось. Кричать он не мог — кляп был во рту, чтоб никто не пришел на крики. Я отдёрнул головню и выскочил из дома. Меня рвало, не знаю, от чего — от еды, от отвращения, от усталости — от всего. Но долг ждал меня, и я вновь зашёл внутрь. Искажённым от боли и страха было его лицо, но я не смотрел на него. Взял дневник и продолжил читать, чтоб хоть как-то отдалить то страшное, что должно было наступить. И прочитал. О себе. Да… Мистик он был. Верил в судьбу — как и многие там, в ихнем рейхе. А судьбой его оказался я. И он знал об этом. Вот почему я жив! Я был первым из заключенных, на кого упал его взгляд, и однажды он вспомнил об этом. И бредовая мысль завертелась в мозгу — я должен стать живой историей лагеря — и его, как коменданта этого лагеря. Я пришёл туда первым — это он так запомнил — и я должен последним уйти — либо когда лагерь закроют — убивать больше некого, ибо все — или дым, или прах, — либо когда его переведут отсюда — на более высокую должность, как он надеялся. Где можно будет больше убивать! И тогда, перед уходом, он лично хотел застрелить меня. А до этого я был его талисманом. Никому не говорил он об этом, и условий мне не облегчал. Но от смерти спасал. И тогда, когда не назвали мой номер, и когда я работал на кухне — и ещё были случаи. Он спас мне жизнь. А я должен убить. И пытать. Справедливо правильно. Но я не мог! Долго сидел я и думал. И на мёртвых смотрел. И смотрел на него. Долго. И безнадёжно. Мёртвые ждали. Но не мог я убить человека, спасшего мне жизнь! И наутро я сдал его солдатам, вступившим в этот район. Я слышал, что через несколько лет его освободили, и сейчас он почтенный и уважаемый человек. А я? Нет мне прощенья, и нет мне пощады. Каждый год приезжаю сюда и молю о прощенье. Только камни безмолвны. И прощенья мне нет». Он повернулся и побрел прочь.

Что мог я ему сказать?

23–28.1.1995

Оболы Харона

I

У вас не возникал вопрос: «Зачем Харону оболы?» Ответ прост и ясен: Харон — ростовщик. Он ссужает оболы разжигателям войн и другим истребителям рода людского. И процент неплохой. И, чем больше убитых, тем выше процент. Так что выгоден рост населения, а затем — истребленье его. И, наверно, есть метка на оболах Харона — только редкий поймёт.

И иудиных тридцать монет, вероятно, оттуда.

5.9.2019

II

Город был мирный. Затерян средь гор, он не ведал войны. Взять в нём нечего. Скалы отвесны, на тропинке три воина сдержат мильон. А самим брать чужое — зачем? Атакуешь, захватишь — на равнину не пустят потом, торговать не удастся — и сиди сыч сычом на вершине — ни красивых одежд, ни хмельного