Читать интересную книгу Развилки истории. Развилки судеб - Григорий Ильич Казакевич

подкравшись — вперёд — и, готовая выстрелить, — в дверь! Никого. Пустота. Кучи сена в углах. Я зарылась в одну — чтобы, если войдут, не заметили сразу — а заметят потом — уж на нескольких — пуль мне достанет.

Я спала. Забытьё, отвлеченье от гнусного мира — и толчок! Шум в двери, и нетвёрдой походкой, слегка ковыляя, кто-то грузный ввалился сюда и упал на ближайшую кучу. На мгновенье — огонь. В тусклом свете горящей бумажки — грубоватая рожа над раной в ноге — а потом — слабый вздох облегченья: «Не страшно». Видно рана была небольшой. Слабый шелест бинтов. Тишина. А потом — тихий плач — не от боли — уж я понимала. Сильный грубый мужчина грыз себя, укоряя за смерть — только чью — я никак не могла осознать. «Я убил их! По дури моей положили таких замечательных хлопцев! Я виновен в их смерти!» Он качался, как старый еврей на молитве, и стонал, а потом повалился на сено, и дощатый непрочный настил задрожал, отвечая рыданьям.

Дрожь внезапно утихла. Металлический слабый щелчок — неужели услышал меня? Нет, другое! И забыв о себе, с громким криком: «Не смей!», я рванулась вперёд — и железо нагана, отойдя от виска, устремилось мне в грудь — и упёрлось в неё. Снова вспыхнула спичка — он свободной рукой очень ловко зажёг огонёк и взглянул на меня. Успокоился — видимо, понял. «Ты, наверное, тоже оттуда? А во всём виноват только я! Я неверно поставил дозор, и они обошли — и ударили в спину. Вся вина, всё на мне! Ты на мне! Ты прости! Ты прости! Но ты всё же живая? Ты живая?» — он коснулся лица, он коснулся груди — и холодная сталь обожгла мой кулак, приготовившись выпустить пулю — но он только вздохнул: «Ты живая… Значит, может, простишь. Там твоих не убили?» — «Нет» — «Тогда ты простишь. А они не простят — те, кого я по дури своей положил!»

Он, согнувшись, сидел, и, казалось, что тяжестью рук увлекал свои плечи к земле. Но не тяжестью рук, а чудовищным грузом беды. Он сидел, а я гладила жёсткие пряди волос и налитые силой, а ныне бессильно обвисшие плечи — но другою рукою сжимала наган — опасаясь того, что едва не стряслось. Вдруг — движенье ко мне — и слова: «Я бежал. И я жив, Но не бросил я их! Я не трус! Понимаешь — не трус! Я стрелял, пока мог, я держал их, давая ребятам уйти, это мой пулемёт задержал их хотя бы на пару минут. Я стрелял, пока мог — но я жив, а они не живут. И что толку им в том, что я всё же не трус?» Он почти что кричал а точнее — кричал — только крик бил не силою звука, а тем, что вошло в этот слабенький звук.

«Я не трус — а что толку с того? Им на это плевать! И я сам наплюю на себя!» — и металл устремился к виску, но я тяжестью тела легла на него — и, обмякнув, рука опустилась к земле — не от силы моей, а от жалости, ласковых слов и ладони, погладившей влажную щёку.

«Я не трус, но я их загубил! А ведь мог бы спасти — если б был поумней. А ведь был человек поумней! И его я когда-то убил!.. Город Н*. Страшный штурм. Мы бежали вперёд. И я был впереди, и я вёл их на смерть! Пулемёт — непонятно откуда — и другой! Они взяли нас в клещи, они клали ряды за рядами — но мы мчались вперёд, хотя залпы откуда-то сбоку едва не смели нас к чертям — но мы мчались вперёд, хотя не было смысла — слишком мало осталось живых — но ещё одна рота внезапно помчалась нам вслед — и мы всё же смели их заслон. Как сейчас смели наш — только там-то был взвод! Даже меньше чем взвод — и они бы нас всех положили, не приди подкрепленье. И другие ушли. Он их спас — ценой жизни своей — и своим мастерством… Он стоял, чуть живой, с тёмно-красным пятном на плече, и глядел — утомлённо и грустно. И ещё — со спокойным презреньем. Понимаешь — презреньем!»

Он почти что кричал, позабыв осторожность и страх, и сжимал кулаки — и в моём кулаке раскалялся металл — только вдруг он устало сказал: «А презрение было законным. Он их спас — тех, кому дал уйти, он исполнил свой долг. Он с ничтожною силой почти уничтожил нас всех — и лишь новая масса смогла завалить его грудами тел. Тел моих — моих павших людей!» — Снова крик, кулаки — и металл, обжигающий пальцы. — «И тогда я его — кулаком в искривлённый презрительно рот, и вторым — промеж глаз!» — Голос — в крик — и мой палец, готовый нажать — но вдруг шёпот, ударивший в уши: «И мне стало так стыдно! Человек — настоящий, достойный — стоял, весь в крови, избиваемый мной, безоружный — но всё ж победивший. И, похоже, как я — всю германскую гнивший в окопах, а теперь оказавшийся вдруг на другой стороне. Волей случая — или своей? Он — как я — только лучше меня! И я должен его расстрелять. По закону. По правде. По долгу. И по чести! — Потому что такая здесь честь, на проклятой гражданской войне!.. Я чуть слышно сказал: „Извините“. Он услышал меня и кивнул. А потом я увёл его в угол и сам пустил пулю в него. Сам — как тот, кто его понимает — а не просто пустой исполнитель приказа. Не хотел я его убивать! Но таков был мой долг — перед теми, кого он убил. Перед тем, за что я воевал… Долг, обязанность, честь — всё пустые слова, вздор, бессмысленность, пыль — шелест фраз, заслоняющий ужас. Мы — игрушки судьбы, и по воле её убиваем людей, на которых должны бы молиться. Исполняем свой долг — будь он проклят, тот долг!»

Он сидел и рыдал — мощный, грузный и слабый, и, отбросив наган, я прижалась к нему, обняла, как ребёнка, как брата — как продрогшего младшего брата — и шептала ему что-то глупое, нежное в ухо, и, едва прикасаясь ладонью к его волосам, тихо гладила