Читать интересную книгу Развилки истории. Развилки судеб - Григорий Ильич Казакевич

лишь себя. Подводил бы другого — всех букашек бы к чёрту! А себя — мне решать. И судья себе — я. Приговор: „Оправдать!“».

«Я тогда бы Вас вправду не понял. А сейчас, как ни странно, проникся… Вот живём, ожидая незнамо чего. Ожидание электрички — образ жизни. Так торопишься, мчишься: пыль в глаза, сердце лопнет вот-вот — и уже добежал — а одна уж ушла, на другую спешить ещё рано. Ждёшь, живёшь, наслаждаешься жизнью — как сейчас. Ожидая последнюю, можно сказать, электричку… Наслаждаться, однако, — никак! Не выходит. Вы тогда вот смогли. Не жалеете всё ж? Уж спрошу ещё раз… Доведётся ли встретиться вновь?»

«Вот не думал, что с Вами возможно о чём-то таком говорить! Наносное уходит. Остаётся закатное солнце — и, наверное, скоро зайдёт. Как тогда для букашек. Им, как нам, умирать. Уже осень. Осталось немного. Коль пригрелись сейчас — как могу помешать?.. Нам ведь тоже осталось немного — а сидим, говорим. Может, кто-то нам дал посидеть напоследок?.. Впрочем, я атеист. Хоть пред смертью поверишь хоть в чёрта — чтоб надежда была!.. Ладно, ладно, шучу… Сами ж всё понимаете… Сложно быть атеистом в конце… И утешиться чем?

…Вспоминается чудный денёк, две букашки на мне — и сливаюсь я с ними, с природой — и мне хорошо. И хочу, чтоб в последний мой день так же было душе хорошо. Не о замках Луары и Лувре прошу — а чтоб слиться мне с миром, лёгкой бабочкой взмыть в вышину — и кузнечик чтоб спел мне прощальную песнь. Хоть не те они оба — тех давно уже нет — но их души пришли бы за мной — и забрали меня неизвестно куда. Я не мистик — но я так хочу».

15–18.9.2011, 7.8.2020

Правда

Я шёл, усталый, средь таких же усталых людей. Окончанье постылой работы — и домой — и забыться к чертям. Вдруг — бурленье в толпе — и, навстречу потоку — какой-то бугай — и второй рядом с ним — чуть постарше, пожиже, — и плечом — мне в плечо. По боксёрской привычке рука устремилась вперёд — и он лёг бы слегка отдохнуть — а тем паче, разит, как из бочки — но знакомое что-то мелькнуло в лице. За оплывшею харей — тонкость черт, слегка хищных, но всё ж благородно-красивых — и трагичный, когда-то ударивший в душу, внезапно возникший излом на губах. Я рванулся: «Валерий Иванович, Вы?» Взгляд — и в нём то ли пьяная боль, то ли боль человечья. «Чёрт тебе Валерий Иванович!» — он плюнул мне под ноги и двинулся прочь. Бугай хотел полезть в драку — но тот потянул его за собой, и они скрылись в толпе.

Мне — за ними?.. Зачем? Он, не он — может, лучше не знать. Но шагал я домой устремлённо, отбросив усталость — не забыться, а вспомнить.

Театр. Хотя не столица, но город немалый. И театр не последний. И задание мне: написать, чтоб спектакль прогремел и в Москве. Слава, премии, званья — отзыв в «Правде» чего-то да стоит! Не Шекспир или Чехов. Воспеванье героя Гражданской войны. И актёр в роли Щорса, как орёл, проносился по сцене — и казалось, весь зал устремлялся за ним. Мощь и пафос, героизм и романтика. Из весьма немудрёной — ведь и впрямь не Шекспир и не Чехов! — пьесы выжато всё. Даже больше, чем всё. Так и хочется: шашку в руку, на коня — и за ним!

Да, статья — от души. Я писал, как скакал. Буквы мчались в порыве, сливаясь в слова, реки слов превращались в моря — и статья — небольшая, но полная мощи — воспевала спектакль и актёра — и героя, творимого им. Можно ехать домой. Через день или два миллионы людей прочитают, поймут, вдохновятся. Только ехать обидно. Так и хочется вновь посмотреть… Посмотрю! Телеграмма: «Прошу ещё день!» — и с досадой, летящей из букв: «Разрешаю».

Я в театре. Программка в руках — только с жирной чертой, а над ней рукописно — другая фамилия. Арестован? Но нет: вот он в зале сидит — и мне видно лицо. Гаснет свет — но я вижу сквозь тьму. Не на сцену гляжу. На него. Достоевского б вместо меня… Инквизитора б лучше, пожалуй. Здесь такое боренье в душе, что сам дьявол бы плакал над ней и метался, не зная — бросить в ад — или всё-таки в рай? И я тоже метался душой — и очнулся от боли в руке: треснул хлипкий, сжимаемый мной подлокотник. Как же вовремя он! До антракта немного — а мне надо актёра поймать и беседовать с ним. Может, это опасно, он уже под прицелом — и меня за контакт с ним возьмут — но я должен беседовать с ним! И в антракте — его за плечо: «Я такой-то. Разрешите задать Вам вопрос: „Почему не на сцене?“» Он свирепо взглянул: «Потому!», — и хотел отойти — но тогда я с ехидцей ему: «Что, Валерий Иванович, завидно? Роль отняли — и Вы, словно грешник в аду, полыхаете злобой? Дьявол — вилами в бок — и кривится лицо — и готовы соперника сгрызть! Наблюдал я за Вами. Экземпляр!» Врал я, врал! Здесь не зависть — другое. Но я должен заставить его говорить! Он взглянул — и как шашкой от шеи до пояса — вмах: «Ах, ты гад! Над упавшим глумишься? Трупоед!» А потом вдруг застыл, изменился в лице. «Погодите… Это ж Вы. Автор умных и честных статей. Почему так со мной? Непохоже на Вас. Или только в статьях Вы такой, а на деле — последняя дрянь?.. Впрочем, мне ль обвинять хоть кого?» Он согнулся и жалко пошёл, как подбитый — да нет, не орёл, а неведомо кто. Я шагнул вслед за ним и по-дружески обнял за плечи: «Извините, коль что-то не так! Я вчера видел Вас, восхищался игрой — нет, неправда — жил ей! Я о Вас написал — будет в „Правде“ статья, может, выручит Вас. Образ Щорса, героя, столь сияющий в Вашей трактовке…» — и тут вдруг он, как зверь, поглядел на меня. Я подумал: убьёт! Не поможет и бокс: зубы в горло, и кровь — в потолок. Но сдержался актёр, прохрипел: «Что ж, пойдёмте. Нужен образ героя? Накормлю так, что пасть