Читать интересную книгу Развилки истории. Развилки судеб - Григорий Ильич Казакевич

эту землю. Кроме меня. Мне везло. Странно и необъяснимо. Смерть обходила меня, хотя порой была совсем рядом, и смрадное ее дыхание опаляло мне щёки. Да, опаляло — когда мы жгли штабеля трупов и готовы были к тому, чтобы самим лечь в такие же штабеля. И по-другому опаляла — всячески. Но проходила мимо. И я знал, почему. Да, я понял, и понял, что выживу, и сделаю то, для чего я остался в живых. Комендант. Лютой ненавистью я ненавидел его — именно его — он стал для меня воплощением зла. Не те, кто выше — их я не знал и не думал о них, и не жалкие холуи, исполняющие приказы, а он — тот, кого я видел, тот, по чьей воле нас били и истязали. Он — наш палач и убийца! И я знал, почему я живу. Чтобы стать его смертью. Где и как — неважно, но я знал, что убью его. И потому я не удивлялся, что как-то, когда вызывали обречённых, почему-то случайно пропустили мой номер; что когда я уже умирал от голода и усталости, мне досталась работа на кухне — всего несколько дней, но они спасли мою жизнь. И с другими такое бывало, и всё же те, кто попали одновременно со мной — мертвы. Все. А я жив — хоть и не совершал никаких подлостей, чтобы выжить. А комендант? Я видел его и знал, что он — мой, что умрёт он от моей руки. Он обречён. И умрёт — за тех, кого он убил.

Ну, об ужасах я рассказывать не стану — это и так достаточно хорошо известно. И я прошел через всё, и не было страха во мне, ибо я знал, что выживу, что должен выжить — чтобы убить его. А он и не думал, что здесь — его смерть. Знал бы — убил бы меня, как убил тысячи других, закопанных или сгоревших здесь, в этом лагере. В этом проклятом лагере! Комендант. Громадная туша его возвышалась над нашими полуживыми телами, попирая их сапожищами. Он убивал и наслаждался убийством — и властью. Над нами. Сверхчеловеком считал он себя, а нас — стадом, покорным и жалким, но бежал он от этого стада — в день, когда мы восстали. Бои шли уже совсем рядом, и через день — два нас должны были освободить — да только освобождать было бы некого. Нас убивали — чтоб не оставить свидетелей, и горели костры, и пахло паленым мясом, и лопаты вгрызались в землю, зарывая убитых. Спасения не было. И тогда мы восстали. Что-то готовилось заранее, что-то — нет, но восстание удалось. Безоружные, шли мы на автоматы, и гибли — десятками, но добирались, и убивали, и сами начинали стрелять. И видно было, что мы победим. И комендант это понял. Он, командовавший боем, распоряжавшийся ещё уцелевшими охранниками, вдруг куда-то исчез. И никто бы не обратил внимание — не до того было, они ещё сопротивлялись, и нельзя было дать им опомниться — но был я, тот, кто должен убить коменданта. И я бросился искать его, а за мной — другие — несколько человек. Я не знал, где, но ненависть вела меня, и он не мог скрыться. И не скрылся. Мы увидели его, выбегавшего через ворота, уже никем не охраняемые — видно, охранники бросились в бой, а скорее — сбежали. Он оглянулся, увидел нас, и понял, что мы — его смерть.

Он бежал, а мы гнались за ним. Нас было пятеро — живых скелетов, едва способных передвигаться — но мы бежали. Жажда мести гнала нас вперед — он не должен уйти! Оторвись он от нас — и конец. Он в штатском, и скроется среди людей, и его не найти. В штатском. И автомат не захватил — лишь пистолет. Не думал, гад, что его будут преследовать. И у нас было два пистолета, и стреляли мы в него — но мимо. Он тоже стрелял, и двое упали, и не знали мы, что делать — бежать за ним или оставаться с ранеными — но они приказали: „Вперёд!“ — и мы вновь устремились за ним — по своей и их воле. Мы бежали за ним — всё медленнее и медленнее — но и он уставал. Грузен он был и не приспособлен для бега — но бежал — а оторваться не мог! И он, и мы расстреляли уже все патроны, и уже не бежали мы — шли, медленно и тяжко — но и он не быстрей! И к вечеру мы настигли его — в лесу, на поляне.

Он стоял, готовый к бою, огромный и страшный, и как звери мы бросились на него, впились в жирное тело. Но он встряхнулся и сбросил нас. Тяжёлый кулак его опустился на голову Петра — и я слышал, как хрустнули позвонки, и увидел, как кровь потекла изо рта. А потом и я отлетел в сторону и ударился головой о дерево. Сознанье мое померкло, но, видимо, ненадолго. Когда я открыл глаза, комендант еще дрался — с Франсуа. Тот был когда-то боксёром, и сейчас кружился вокруг здоровенного немца и бил — хорошо бил! — но не было силы в его руках, и комендант лишь отмахивался и шёл вперед — как медведь, на него — и схватил, и подмял под себя. Я вскочил, шатаясь, и сжал пистолет — без патронов, но тяжелый, железный, и медленно — быстро идти я не мог — подошел к уже приподнимавшемуся коменданту и ударил его по затылку. Он упал — на труп Франсуа. Я связал ему руки — крепко, надёжно, и ноги — так, как связывали рабам — чтобы могли делать лишь небольшие шаги — не тащить же мне такую тушу! Я уж нашёл, куда — заброшенный домик — видно, хозяев давно уж убили. Он не хотел идти, но я сделал так, что пошёл — боль заставила. И тех, кого он убил — Петра и Франсуа — я отнес туда. Лёгкими они были, и моих сил на это хватило. Да, они должны были видеть смерть своего убийцы — от лица всех, убиенных им.

И вот мы сидели друг перед другом — он и я. То, что должно было настать — настало. Он понимал, что умрёт, и ничего не говорил, но смотрел на меня с презрением — как хозяин на