Читать интересную книгу Развилки истории. Развилки судеб - Григорий Ильич Казакевич

кричал он, кричал: „Да, живот залатали — здоров. Вот лежал бы калекой, кормила бы с ложечки — тут и любить! Не хочу! Не желаю!“

…Наяву никогда б не сказал. Но сейчас — полусон-полубред. Он кричал, майку рвал на груди — и, сквозь треск матерьяла — плач и скрежет зубовный. Я сейчас понимаю: итог подводил. И себя не утешил в итоге.

А потом замолчал. Исказилось лицо — такой болью и мукой, что рванулась к нему, обняла — всею силой любви — изменяя им всем в этот миг! И открыл он глаза — что он чувствовал — явь или сон? — и в глазах — ужас, счастье, любовь — но потом — отвращенье к себе — и отчаянный крик: „Нет!“ …И вот тут-то он умер. Мгновенно. И никто бы не спас — разве только он сам, будь он вместо меня».

И рыдала она, и не мог я сказать ничего. И как Фёдора жаль!.. И как мне не простил бы он жалость!

А она содрогалась сильней и сильней — и я должен был это прервать! И — нейтральный вопрос: «А портрет?» И она, чуть обмякнув лицом, улыбнулась невесело: «Был. Капитан из разведки. Кость задета слегка — нужен срок — долечить. А он рвётся на фронт. И энергией пышет, и на женщин, как ястреб, глядит… И не только глядит. Мне касанья до этого нет — только жесты, смущенье в глазах, затаённые взгляды — санитарок, сестричек, врачих. Все — у ног. И ещё — справедливости ради: рай-то рай — но он рвётся из рая! Недостаточно гурий — он рвётся к своим. Прямо молит врачей: „Долечите быстрей! Там меня сопляком заменили. Людей зря угробит. А какие ребята!“ Лихо, дерзко бежать? Ну уж нет. У него там болело. Не хотел стать обузой. Даже если не сам в тыл врага, а готовить, продумывать дело, обучать новичков — всё равно нагноится, пойдёт по руке — и тогда уж надолго к врачам — иль совсем без руки. Так что надо терпеть. И от скуки, от злости на всё — он вдвойне — словно ястреб средь кур. Я же — мимо. Бесполезны улыбки, слова, комплименты… До движения рук не дошло. Как он злился на мой равнодушный — причём не наигранно — вид!» — «Подожди! Но он знал, кто твой муж?» — «Тем желанней победа. Молодечество, удаль. Будет, чем похвалиться: „У хирурга супругу увёл! Он мне руку лечил, а я ставил рога! А ещё: все боятся — а я не боюсь!“ Вот такая паскудная удаль! Для меня ж он — простой пациент. Да противный к тому ж — из-за удали этой! Как бесило его!.. И, похоже, задело серьёзно. И уже, не как ястреб, смотрел». — «Подождите! Но ведь слухи он знал? Здесь же каждый расскажет о вас — и тем более каждая! И глумливо, с насмешкой. Уж простите — но так!» — «Разумеется, так. Но он глубже смотрел — и не верил. Всё ж разведчик. Анализ. За внешностью — суть. И, наверно, мой вид и мой взгляд не давали уверовать в грязь. Из отдельных обмолвок, клочков — и его разговоров, и вспугнутых бабских бесед — понимала, что — так… А уж выписка рядом. И тогда он — ва-банк! Вдруг — презрительный взгляд, непристойная, наглая хватка руки, перехват моей правой, направленной в щёку — и глумливый, с презрением, выкрик: „Солдатская шлюха!“ — и плевок мой в лицо, и удар в незажившую рану — и ослабилась хватка — и я вырвалась прочь. Если б Фёдор узнал — одному б из двоих умереть. И, наверное, Феде. Он обучен лечить. Капитан — убивать… Не узнал. А потом к капитану заехал приятель. Батареей командовал. Да ещё рисовал. И, пока капитан отвлекался — перевязка, обед — он, от нечего делать, стал водить по листу, по другому — и портреты смотрели с листов. Санитарка Наташа аж охнула — он ей тут же вручил — и Петру Филимонычу, повару. Как хвалились потом!.. Мы ж тогда принимали машины, пришедшие с фронта — размещали людей. И командовал Фёдор Семёныч. И вели их в кровавых одеждах, и несли — кто без рук, кто без ног, кто с ошмётком лица. И — потом уже мне рассказали — тот упёрся глазами — и писал, лишь порою сменяя листы. Здесь, на стенах, висят — хоть не всё. И, когда уходил — капитан провожал — вдруг, увидев меня, протянул мне портрет. Капитан же пролаял: „Солдатская шлюха!“ — и портрет — пополам. А художник в ответ — кулаком. И тогда капитан ему выдал — хоть одною рукой. Не на пушках дуэль. Там бы было иначе. Там художник бы роту таких положил… Или спас. В мордобое же грубом разведчик сильней. А горилла тем паче сильней! …Пока к ним подоспели — помирились и вытерли кровь. Капитан объяснил ему что-то — и, угрюмо собрав половины портрета, тот не стал мне дарить, исподлобья взглянул на меня и, ссутулившись, двинулся прочь. Вот и всё о портрете. А фамилию знала. В нашей армейской газете — то картинка — фриц, насаженный задом на штык, то лицо офицера, солдата — и не фото — хоть слепая печать. И творец — не газетный художник — боевой офицер… Увидала случайно фамилию — вот и пришла. И опять услыхала: „Солдатская шлюха!“»

И тогда я вскочил — и в проём — и уж в зале ищу — как собака, ищу — чтоб вцепиться, втащить, о прощенье заставить молить — на коленях молить! Неужели ушёл? Он не должен уйти! Здесь он, здесь! Да, часы пронеслись — но он здесь! И искал — и увидел. Схватил, потащил. Тот ответно схватил, ловко выкрутил руку, и, прижатому к стенке, прошипел: «Что, сдурел?» Только так я ответил: «Пойдём!», что пошёл — без вопросов пошёл. И вошли — и лицом их к лицу!.. Только там — пустота. Убежала. Зачем? Неужели решила: удрал? Как последний подлец!.. Боже мой! Я же предал её. Как мальчишка, дурак, сгоряча. Не сказал, что вернусь, чтоб ждала. Руки ей целовал, как Иуда. Подлец!.. И вот тут я обмяк, и почти повалился на стул, и схватился за грудь… Под язык! Но, похоже, что зря. За предательство — кара. Сдыхай! И вот тут: мысль — не мысль — смутный образ: она. Видел, видел её — краем