Читать интересную книгу Развилки истории. Развилки судеб - Григорий Ильич Казакевич

Но ведь письма-то он отсылал. Как могли вы прочесть?» — «Фёдор мысли ценил. И писал под копирку, чтобы их сохранить. Можно, в принципе, книгу издать. Только я не смогу. Академик? Да он сам в лихорадочном темпе строчит мемуары и боится: „Могу не успеть!“ …Не откажет. Только совесть-то есть!» — «А его собеседник?» — «Интересный вопрос! Он калека — но пишет. Размышленья о разном. Публикуется даже — в районной газете. Хотя надо — в центральных журналах!.. Были вырезки в папке. Я прочла. Фёдор мог показать — мне — не просто жене — медицинской сестре, чёрт возьми! Что работа — не зря. Вот — живой результат!.. А не мог. Вот он, нерв — оголённый, больной!.. Ладно. К дьяволу нерв!.. А ведь Фёдор ему попытался помочь. Журналиста нашёл. И опять — пустобрёх. Сколько ж их, болтунов! И как Фёдору было неловко… И его успокаивал друг. Знал ведь: Фёдор метался потом. Как его допекло, раз придумал идею… Прямо даже неловко сказать… Чтоб тот вызвал к себе интерес, как герой-инвалид, несмотря на недуг, продолжающий мыслить, писать. А ответ — и с обидой вначале, и с попыткой съязвить — а затем — с пониманьем заботы, с благодарностью и с объясненьем отказа: „Ценна не биография, а результаты… Как пример одоления трудностей? Хватит Маресьева и Николая Островского… И я понимаю, чего стоила Вам такая идея — и как трудно решиться её предложить. Очень Вам благодарен за всё“. Вот такой человек. Чем-то с Фёдором схож. И друг друга нашли. Ум. И юмор — столь скрытый от всех! И жестокая боль, о которой — ни слова». Что-то вспомнились мне гумилёвские строки — и, наверно, шепнул слишком громко. Услыхала. В ответ: «Нет, неправда! „Старый ворон с оборванным нищим / О восторгах вели разговоры“? Нет тут ворона с нищим! Знаменитый хирург — и — хотя бы в масштабе района — достаточно признанный автор. Два таких человека! И могла я быть третьей, могла! Но не стала! Не со мной говорил, не со мной!» И опять — почти крик. И опять я увидел возможность помочь. И реально помочь! «Вы про книгу сказали? Так вот тот её может издать. Переписка врача с инвалидом — героем войны! Для себя он не стал. А для Фёдора — должен! Чтоб мысли его сохранить. И всё честно, ибо тексты достойны… Не читал, но по вашему описанию думаю — так!» Как сверкнули глаза! И «спасибо» — дороже всех прежних. И слова: «Постараюсь». И надежда во взгляде. А потом вдруг с отчаяньем: «Нет! Не сказала я вам — только мой он, Алёшенька — мой!» И какое же счастье, что жив! И какая же мука — читать! Ревновать — их обоих — друг к другу!.. И вы знаете — были листы — на дне папки, в отдельном конверте. Там — пространный ответ Алексея на письмо, где впервые — не «личный состав», а мой муж. Две страницы — сверкание мыслей — одна краше другой — и постскриптум: «Уважаемый Фёдор Семёнович! Я не знал, что „личный состав“ — это Вы. Для меня большое удовольствие и высокая честь — переписка с Вами. К сожалению, обстоятельства вынуждают её прекратить. И, поверьте, мне очень жаль. Благодарен Вам за всё». Как сумел написать, чтоб не бросить тень ни на что! А обстоятельства — всякие могут быть.

И там же — ответ: «Если обстоятельства медицинские или бытовые — готов помочь, чем могу. Если иные, — „иные“ подчёркнуто, — будем считать, что их нет. Для меня очень ценно общение с Вами, и надеюсь его продолжать. И поверьте, что мало кому я бы так написал». Дальше — размышленья по сути письма — с глубиной и с размахом. Вот такое пожатие рук — через годы и боль — при отсутствии рук. Меч меж ними — и Фёдор его — об колено!.. А меж нами — не смог. Я, точней, не смогла — ибо всех их люблю! И опять — почти крик. Чтоб прервать, процитировал Киплинга: «Когда сильный с сильным лицом к лицу у края земли встаёт». И она подтвердила: «Да. Именно так… А ведь можно представить, как подлость! Знает Фёдор: жива. И молчит. Да, другим не писал обо мне! Только прочим — лишь деньги. Алексею же — деньги и дружбу. И молчит всё равно… Что — в победном сиянье швырнул от щедрот — как подачку, как кость для облезлого пса?.. Кто-то низкий представил бы так. Накрутить можно знаете что!.. А ещё, знаете, если иезуитским умом постараться… Или пьяным, простым, истеричным умом! А вот здесь не прошло б. Эти двое — достойны. Поймут. И подчёркнутым словом „иные“ — всё списалось: Алексеев поступок — у мужа жену отбивал — и молчание Феди. Нет меня между ними — и всё! Нет меня. Понимаете — нет! И что мне не сказал — прав он, прав! Захоти я искать, обратись я к нему — он помог бы — я знаю — помог!.. Но, конечно бы, вместе не жили. А раз я не ищу — он не трогает ран — ни моих, ни своих… Ни чужих… И поэтому с книгой — никак. Ведь совместная книга — значит, будут контакты — юридически даже — в силу авторских прав! — и узнает Алёша: жива! Я — жива!.. И его не искала… Воскресать — это ужас какой! Перед ним, перед Фёдором, перед собой!.. А ведь тоже немолод — ещё и умрёт!» Я погладил неистово сжатый кулак — и она тихо, мягко сказала: «А вы знаете, как началась переписка? Когда тот отказался от денег. Не в словах „всё путём“, а в таких оборотах и мыслях, что и мне б захотелось ответить — не Алёше, а автору слов — будь он даже совсем незнаком. Так у них началось — с продолженьем на долгие годы… А вот Пётр отказаться не смог! И подняться не смог… Если б я помогла… Боже мой!» Сжал ей руку: «Не надо о нём!» И кивнула: «Не надо. Но квитанции эти! Переводы моим…

…Представляю, как Фёдор им слал… И Алёше, и всем остальным. Какой ужас! Как же тяжко ему! А ведь мне — ни полслова. Гордость, ревность, боязнь хвастовства. Нежеланье тревожить былое, раздувать затаённый пожар. Ведь он знал, что любила я их — и люблю до сих пор! Вот же дело-то