хуже, и врач решила перевезти его в более оснащенный госпиталь. Он переходил из одного госпиталя в другой и наконец очутился в России. Я снова встретился с ним только много-много лет спустя.
Я же, наоборот, после двухмесячного ухода полностью восстановился физически, хотя с психологической стороны еще были проблемы. Моя замечательная русская докторша глаз с меня не спускала.
Она контролировала, чтобы я чрезмерно не увлекался, особенно едой. Она разрешала мне есть все, но понемножку, чтобы тело постепенно привыкало к нормальному состоянию.
И мое состояние, как погода, улучшалось с каждым днем.
* * *
Когда же я окончательно выздоровел, меня прикомандировали к русскому военно-инженерному отряду. Сотня солдат – под командованием фельдфебеля на коне – имела в подчинении тысячу итальянцев. Почти все они были военнопленными, сражавшимися на русском фронте. Среди итальянцев затесались двое выживших из Аушвица: Сеттимио Лиментани и я.
Сеттимио стал моим новым другом.
Из Аушвица нас отправили прямо на фронт, на территорию Германии, где советская армия осуществила крупный прорыв. Военно-инженерный отряд должен был работать за линией фронта Красной армии. В предвидении контратаки немцев нам поручили рыть траншеи.
Работа была тяжелая, но ее справедливо распределяли. Нас, тысячу итальянцев, разделили на отряды по десять человек, и каждым отрядом командовал советский инженер. Каждый из нас был обязан выкопать за день пятнадцать метров траншеи глубиной и шириной метр десять.
Работали все: русский инженер, командовавший отрядом, проверив, все ли у нас в порядке, тоже начинал копать и делал ту же норму, что и мы. Потом мы должны были срыть по пятьдесят сантиметров грунта с краев траншеи и отрихтовать края таким образом, чтобы в случае дождя вода не текла в траншею, а вытекала наружу. Под конец мы маскировали края свежим дерном. Только когда ты выполнил всю работу, инженер разрешал тебе отдохнуть, а сам оставался и ждал, пока ее не закончит последний.
Я был самым маленьким из тех, кто занимался этой работой, и мне приходилось тратить на нее двойные усилия. Если попадалась мягкая земля, я справлялся быстро. Если же земля была каменистая или шел дождь, я умирал от усталости. Бывало, что ломался в руке черенок лопаты или лезвие застревало в земле и соскакивало с черенка.
Траншеи я рыл два месяца. А потом наступило 8 мая, и война кончилась.
Мы, итальянцы, уже приготовились насовсем расстаться с лопатами, но через пару дней отдыха пришел новый приказ. Нас всех повезут на реку Одер.
Немцы взорвали все мосты, и Красная армия не могла вернуться назад.
Мы снова принялись за работу и навели два временных деревянных моста. По этим мостам русские перевозили ту военную технику и вооружение, которые планировали отправить в Россию. Удивительно было наблюдать, с каким проворством они делали эту тяжелую и громоздкую работу. А работа была действительно тяжелая, и когда они попросили навести еще один мост, итальянские офицеры отказались: хоть они и пленные, но обращаться с ними как с рабами нельзя. В конце концов, они уже доказали свою лояльность и добрую волю, честно проработав эти почти пять месяцев. Был июль месяц, и русские собрали пленных немцев: эти с успехом справятся со строительством третьего моста. Как взорвали, так и восстановят. Нас русские работать не заставили, и через неделю наше место заняла команда немцев. А нас отправили в польский город Ополе.
Разместили нас в отдаленной казарме за городом. У нас была полная свобода передвижения, и мы могли в любое время пройти в город. Русские выписали нам пропуска, где мы фигурировали как их сотрудники. Предъявив эти пропуска, мы могли без проблем проходить через любой пропускной пункт.
Это было настоящее раздолье. Еды хватало, а казарма оказалась такой просторной, что там можно было заниматься чем угодно. Мы играли в футбол, устраивали театральные представления, и нас – самое главное – никто не заставлял работать. В эти дни мы особенно сблизились с Сеттимио, с которым делили все трудности работы у русских. Мне ужасно нравился этот красивый и ловкий двадцатишестилетний римлянин, и я быстро к нему привязался.
После всего, что я перенес, в Ополе я себя чувствовал превосходно.
А вот Сеттимио был обеспокоен и все время жаловался. Он хотел любой ценой вернуться в Италию, а я его совершенно не понимал.
Когда мы о чем-нибудь спрашивали русских, они нас успокаивали и говорили, что сначала отправят домой бойцов Красной армии, а потом уже займутся нами.
Сеттимио им не поверил и начал собирать информацию.
Спали мы в одной спальне, и вот однажды ночью он меня разбудил и сказал, что надо бежать. Он уже обдумал маршрут, которым мы должны будем следовать. Маршрут он начертил на листке бумаги и показал его мне.
Я ему ответил, что он сумасшедший, что мне у русских очень хорошо. Нас кормили, не заставляли работать: чего еще желать?
Сеттимио ответил, что я еще мальчишка и ничего не понимаю. Да и что я могу понимать, когда он на двенадцать лет старше? Он объяснил, что на самом деле многих итальянцев не отправляли на родину, а увозили совсем в другом направлении, в Сибирь. Надо поторопиться с побегом, и если я хочу, то могу присоединиться к нему. Самое главное – незаметно пройти мимо пропускного пункта и пронести с собой не слишком заметный сверток с едой.
Я подумал, что он, конечно, сошел с ума, но решил идти за ним, потому что у меня больше никого не было и только с ним я мог говорить по-итальянски, и потом, он тоже был евреем. А оставаться с итальянскими военными мне вовсе не хотелось.
Пришлось присоединиться к нему. Сеттимио был парень внимательный и попусту болтать не любил. Уже сама мысль о том, чтобы увидеть, как он уходит, и остаться в Ополе с незнакомыми людьми, пугала меня гораздо сильнее, чем такая безумная авантюра.
Мы отправились в дорогу в конце августа. Сеттимио внимательно изучил карты, которые стащил в казарме у поляков, и начертил маршрут с необычайным старанием. Его план был великолепен, но тогда я еще не мог ничего о нем знать. Наоборот, поначалу я был против. Да и в самом начале путешествия мысль о том, что надо покинуть Ополе и спокойную жизнь в казарме, казалась мне действительно безумной. Меня смущало не опасение, что нас засекут часовые, и не вполне понятное возбуждение перед побегом. Решение Сеттимио меня просто изумило: отказаться от спокойной жизни в казарме и от верного куска хлеба ради того, чтобы совершить прыжок в темноту, в ничто?
Однако что-то мне говорило, что