душе у меня было спокойно. За месяцы, проведенные в Биркенау, я научился мириться с неизбежным и понимал, что жизнь моя может оборваться в любой момент и я уйду в никуда, как ушел мой отец.
Барак-амбулатория, куда нас привели, был длинный и узкий, гораздо уже барака в лагере D, и каждому из нас досталась кровать. Туалет располагался в том же бараке, в глубине коридора.
Мы не знали, для чего это нужно, но немцы начали брать у нас кровь: шприц утром и шприц вечером. Было ясно, что кровь им нужна, даже кровь евреев. А чтобы мы могли восстановиться после заборов крови, нас лучше кормили и даже давали апельсиновый напиток, но этого было недостаточно. Силы покинули меня; чтобы дойти до туалета, мне надо было прибегать к чьей-то помощи, потому что я не стоял на ногах и постоянно шатался и падал. В бараке я все время лежал, у меня сильно кружилась голова. В общем, нас снова убивали, только другим способом.
Измученный, в почти бессознательном состоянии, я стал живым скелетом, который не держался на ногах. Как я все это выдержал, до сих пор не могу объяснить.
Слава богу, кровь у нас брали всего несколько дней, потому что к лагерю подходили русские. Потом кровь внезапно брать перестали и, спустя два дня, вывели из барака. Было 17 января.
В тот вечер в Биркенау из узников сформировали длинную колонну. Я увидел ее перед собой поздно ночью, и мне велели в нее встроиться вместе с другими заключенными. Сосчитать, сколько нас, было невозможно, наверняка несколько тысяч. Наш маршрут лежал к Аушвицу.
Помню, что снега нападало сантиметров тридцать.
* * *
Мы шли ночью, кроме полосатых пижам, на нас ничего не было.
Шла длинная колонна скелетов.
Мы брели по тридцатисантиметровому снегу в сабо, изношенных за долгие месяцы тяжелой работы. И справа, и слева от нас шли охранники с овчарками, а хвост колонны был под прицелом десяти автоматчиков. Десять автоматов моментально расчищали пространство от тех, кто оказывался в хвосте. Узника, не державшего темпа, неизбежно оттесняли назад, и он получал в спину автоматную очередь.
Немцы называли это маршем смерти. Останавливаться было нельзя ни в коем случае.
В ту ночь я собрал все оставшиеся силы и шел до конца. Но я не выдержал. Пройдя километра два или чуть больше, я сдался. Ноги перестали меня держать, и я упал. Несколько раз я пытался встать, но безрезультатно.
Я лежал на земле, обхватив голову руками, и дожидался colpo di grazia, «удара милосердия»[12].
А потом произошло нечто такое, чему до сих пор у меня нет объяснения. Двое заключенных в полосатых пижамах, чуть старше и, вероятно, сильнее меня, сделали одну необъяснимую вещь, которая, однако, спасла мне жизнь.
В такие моменты каждый из нас обычно думал о себе. И злоба или эгоизм здесь были ни при чем: ближнему не помогали не потому, что не хотели, а потому, что на это просто не было сил. Но эти двое прекрасных незнакомцев – я вообще в первый раз их видел – нагнулись, взяли меня под мышки и тащили последние несколько метров до Аушвица.
Я был уже почти без сознания и не понимал, что происходит. Не только тело, но и мозг перестал меня слушаться. Последней сознательной мыслью было покориться, сдаться на милость смерти, а последним воспоминанием было ощущение, что меня перестали тащить.
Когда я пришел в себя, вокруг никого не было.
Сколько времени я пролежал без сознания, я не помнил. Но очнулся я на горе окоченевших трупов и сразу огляделся по сторонам: ни заключенных, ни немцев, ни овчарок, ни надзирателя. Все куда-то подевались.
Там, куда меня притащили два ангела-спасителя, вообще ничего не было, только окоченевшие трупы со всех сторон. И тогда я понял, что оставаться здесь нельзя, иначе я тоже превращусь в такой же окоченевший труп.
В сотне метров впереди я заметил какие-то кирпичные постройки. Как бы там ни было, а до Аушвица я все-таки добрался.
Тогда я пополз к этим постройкам на четвереньках, ища место, куда бы спрятаться. Еще раз я потерял сознание уже на какой-то подстилке.
* * *
Это был последний случай, когда смерть пыталась утащить меня совсем молодым. Я должен был получить «удар милосердия», еще когда упал на четвереньки на полпути от Биркенау до Аушвица. За эти три километра лишились жизни человек сто, и я должен был остаться среди них. Но что-то подтолкнуло тех двоих незнакомцев наклониться, вытащить меня из снега и дотащить до самого лагеря, тем самым спасая мне жизнь. Почему они это сделали? Я долго задавал себе этот вопрос. И если нынче я жив и рассказываю вам свою историю, то этим я обязан им, неизвестным ангелам-хранителям.
В те дни атмосфера в Аушвице была какая-то ирреальная. Немцы бросили нас одних, но мы были слишком обессилены и напуганы, чтобы выходить из лагеря.
Целыми днями я лежал на топчане и так провел весь ледяной январь. Но если не хотел умереть, а дело шло к тому, надо было хоть что-то отправлять в желудок. Я время от времени выходил из барака и набирал немного снега и немного сухой травы. Поблизости больше ничего не было, а идти на поиски еды не было сил. Те, у кого силы еще оставались, обследовали лагерь и набрели на брошенный магазин, где закупались нацисты. Выбив дверь, они увидели там все необходимое: консервы, мясо отличного качества. Не успела эта новость облететь лагерь, как все ринулись в магазин, чтобы хоть чем-то разжиться из этих сокровищ. Я дотащился до этого клада, но вовремя не успел, и мне досталась только бутылка французского вина и кило кускового сахара. Прижав свои сокровища к груди, я на четвереньках кое-как дополз до барака.
Как бы там ни было, а благодаря отдыху и тому немногому, что мне досталось в магазине, я начал чувствовать себя лучше. Сахар прибавлял мне сил, да и есть его было легко. Я настолько ослаб, что даже жевать мне было трудно. Вина я до этого никогда не пил, и после нескольких глотков сразу покрылся фурункулами, но на них мне было наплевать: я чувствовал, как ко мне возвращаются силы. Мне не терпелось встать на ноги, пройтись по лагерю и выяснить, что же все-таки происходит, но я был еще слишком слаб.
Из внешнего мира не поступало никаких вестей. Единственное, что не вызывало сомнений, так это то, что русские уже у дверей. Этого нам хотелось