не имели, что сейчас произойдет… Я через это прошел и знал, что это означает, знал, что тот, кого называют «врачом», сейчас решит, кто пойдет на смерть. И я проклинал Бога. От этого разрывается сердце, и ты теряешь веру, ты действительно ее теряешь. Где же он, Отец Предвечный, если не видит, что творится у него под носом?
Только потом, очень постепенно, я вновь обрету веру.
Работая внутри лагеря, я имел дело и с проклятой платформой, и с самой машиной уничтожения. В лагере D не только сильнее пахло горелым мясом, там нередко раздавались выстрелы. Доносились они с территории, которая всегда была ярко освещена, с глубоких рвов одной огромной братской могилы. Крематорий я мог воспроизвести в своем воображении, со всеми его печами и топками, где сжигали трупы. Но в тот раз я увидел огонь во рвах с телами умерших. То, что я увидел, я никогда бы не смог себе представить. Это место ничем не было огорожено, оно прекрасно просматривалось с тропы, по которой мы шли. Огонь вырывался не из печей, а прямо из-под земли.
Мои глаза навидались всякого, но эту сцену невозможно было ни представить себе, ни забыть.
Мы все сознавали, что, как ни крутись, а умереть все равно придется. Все умирают, и этот конец, рано или поздно, ждет каждого из нас. Выйти из Биркенау другим способом невозможно. Может быть, из-за этого я, как и многие другие, порой принимался искать смерти. Мне хотелось быть рядом с сестрой, с папой, и первым желанием при виде жуткого рва было оказаться с ними рядом, рядом со своей семьей.
И потом, я устал от всего: от лишений, от голода и холода, от одиночества, от жестокости нацистов и от их карательных мер. Однажды вечером, возвращаясь с работ, я увидел нескольких повешенных. Полосатые пижамы с них не сняли, они так и висели на виселице, что стояла справа у входа в лагерь. Их, уже мертвых, специально выставили на всеобщее обозрение.
Для нацистов убить еврея было особым удовольствием. Жизнь еврея они ни во что не ставили и могли подвергать его любым мукам и издевательствам. Я не раз пытался найти объяснение такой варварской жестокости, но так и не нашел. Я тогда настолько исхудал, что был похож на ходячий скелет, и мне все хотелось понять: неужели в них нет ни капли сочувствия, ни искорки жалости? Неужели действительно не найдется ни одного, кто взглянул бы с пониманием и хотя бы сделал вид, что не замечает, как я выбился из сил и что мне надо просто перевести дух? Я искал сочувственного взгляда, мне так хотелось его встретить… но так и не встретил. Мне жаль… И жаль людей, которые позволили себе дойти до такого скотского состояния…
В Биркенау каждый день был отмечен своей жуткой историей.
Однажды нас отправили в лес грузить дрова. Уже начался декабрь, всю ночь шел снег, и я был тогда тощий, как гвоздь. В тот день я совсем обессилел и почти терял сознание. Мы, как тягловые животные, тащили повозки с дровами. Я к этой работе привык, мне часто приходилось с ней сталкиваться. За нами зорко наблюдали, и я знал, что нельзя останавливаться ни на минуту: нам попался очень жестокий охранник. Сил у меня совсем не было, но я старался быстро нагружать дровами повозку. Сконцентрировавшись на работе, я утратил бдительность и не заметил, что прямо передо мной оказалась яма, припорошенная снегом. Я шагнул вперед и по пояс провалился в ледяную воду. Я настолько замерз и устал, что все мои попытки выбраться кончались ничем.
Метрах в десяти от меня стоял охранник с овчаркой. Он от души наслаждался забавной сценой и хохотал над этой заледеневшей мышью, которая пыталась выбраться, но только глубже проваливалась в яму. Вдруг один из заключенных, недолго думая, решил помочь: он протянул мне руку и вытащил меня.
Этот инстинктивный человеческий жест привел охранника в ярость. Он схватил беднягу и принялся его избивать, а потом вытащил пистолет. Но что-то его отвлекло. Я в полном ступоре наблюдал эту сцену и не мог пошевелиться. Мои сабо засосала ледяная грязь, и я был мокрый с головы до ног. Так, босиком, в мокрой пижаме, я проработал весь день, и до сих пор не понимаю, как дожил тогда до вечера.
В барак я вернулся без сил. Давно волновавшая меня мысль снова всплыла в сознании: со всем этим пора кончать. Я поступлю, как все: брошусь на колючую проволоку под током и превращусь в головешку.
Я был спокоен и безмятежен, в мыслях царила полная ясность. Никогда ничего подобного я до сих пор не испытывал. До проволоки было метров двадцать, не больше. Короткая перебежка – и все будет кончено. Но я не смог. Не знаю почему, но не смог преодолеть те последние несколько шагов, что отделяли меня от смерти. Меня словно кто-то удержал за плечи, не дал их пройти и шепнул: «Ты должен остаться живым!» Я так и остался стоять перед колючей проволокой и не знаю, сколько простоял. А потом развернулся и двинулся обратно. Возвращаясь в барак, я думал, что, наверное, напрасно послушался этого голоса. Он приговорил меня к страданиям до самого конца.
На следующее утро мы уносили от барака тело одного из заключенных, умершего ночью. Ему сабо были больше не нужны, и я снял их с покойного и надел себе на ноги.
Жизнь продолжалась, хотя в ту ночь я как никогда близко подошел к смерти.
Она не раз прикасалась ко мне, но всякий раз словно говорила: «Не сегодня. Твой срок еще не пришел».
Были такие моменты, когда я, наоборот, пытался изо всех сил выдержать и не сдаться. Время от времени инстинкт выживания словно встряхивал нас, и мы начинали думать о побеге. Помню, что по дороге на работы я оглядывался по сторонам и старался точнее запомнить устройство лагеря и расположение всех его построек. А потом прикидывал, как я поступил бы, если бы решил убежать, с какой стороны это было проще сделать. Я на глазок пытался определить все размеры, запомнить каждый извив дорожек и тропинок. Но то были всего лишь моменты мимолетных надежд. В действительности я видел только бесконечные нити колючей проволоки, с какой бы стороны ни смотрел. Биркенау – лагерь огромный, и границ его так просто не увидишь. И бежать отсюда невозможно.
Надо было смириться с ролью рабов в этом проклятом месте. Однако со временем я учился устраиваться и