больше всего на свете. Надо было продержаться до их прихода.
В последние дни мы убедились, что обнаружение магазина с продовольствием принесло больше вреда, чем пользы.
Многие мучились от дизентерии, как бедняга грек, что жил в моем блоке. Он всю ночь кричал по-испански «Мамочка, мамочка!» и корчился от спазмов. Боли у него были ужасные, и я старался ему как-то помочь, но у меня ничего не было. Он прокричал всю ночь, а утром умер в ужасных страданиях. Слава богу, что у меня не оказалось сил прийти в проклятый магазин вовремя и мне мало что досталось.
В тот же самый день, на закате, в лагерь вошли русские.
* * *
Было утро 27 января 1945 года, шел снег. Кто-то в блоке начал говорить, что русские пришли. А потом мы их наконец увидели в лицо. Я в это время смотрел в окно.
Мимо окна ехала деревянная телега, запряженная двумя лошадьми, которыми управлял русский с автоматом. За его спиной в телеге лежала на соломе женщина, видимо, тоже из военных. На обоих были меховые шапки.
Приехав в Аушвиц, они глазам своим не поверили. Видимо, было трудно осознать, что за картина им открылась. Вокруг лежали трупы людей, истощенных до состояния скелетов. Русские смотрели и ничего не понимали.
Если бы они прибыли хоть на неделю позже, вряд ли я бы выдержал: я полностью соответствовал определению «кожа да кости». То, что я еще был способен дышать, я сам воспринимал как чудо.
Увидев меня, они сразу же увезли меня в госпиталь, который развернули в нескольких бараках. Нас там было не очень много, и у каждого – своя отдельная кровать. Большинство из нас умерли через несколько дней.
В госпитале я встретил Пьеро Террачина. Он оставался в Биркенау вместе с последней группой и пришел в Аушвиц несколькими днями позже меня. Он рассказал, что после отбытия заключенных немцы стали постепенно уходить из лагеря, порушив на дрова наблюдательные вышки. И это еще не все. Они не оставили после себя ни крошки провизии. Последние заключенные вместо воды ели снег, а чтобы заглушить спазмы голодных желудков, выкапывали корешки и жевали их. 21 января в лагерь вошла колонна немцев, чтобы собрать всех оставшихся узников и увезти неизвестно куда. Тех, кто не мог идти, расстреляли на месте.
Пьеро еще мог держаться на ногах, и его включили в «марш смерти» из Биркенау. Однако почти сразу он, вместе с небольшой группой молодых ребят из Италии и Греции, попытался бежать. Воспользовавшись темнотой и нерадивостью немцев, потерпевших сокрушительное поражение, они бросились в сторону от дороги. Несколько часов они неподвижно пролежали в снегу, пока не убедились, что солдаты их не ищут, а потом побрели куда глаза глядят и еще долго блуждали под сильным снегопадом. Наконец, заметив вдали какие-то строения, они долго не могли понять, куда вышли, но было слишком холодно, чтобы еще бродить в темноте. Подойдя ближе, они поняли, что вышли к Аушвицу. Чтобы преодолеть расстояние всего в три километра, они проблуждали под снегом много часов.
В госпитале нас поручили заботам превосходной русской женщины-врача. Меня надо было вернуть к жизни, а Пьеро подхватил дизентерию, слава богу, в легкой форме.
Доктор, офицер медицинской службы, очень добрая и заботливая женщина, делала все, чтобы выходить меня. Это получалось с трудом: я действительно был полуживым скелетом на грани смерти. Но в конце концов ей это удалось. Она стала для меня огромной поддержкой, прежде всего в психологическом плане.
Она прописала мне абсолютный покой и отдых и запретила любое усилие. Однажды она выгнала прочь группу русских журналистов и фотографов, пришедших задокументировать ужасы нацистских лагерей смерти.
Она подождала, пока я наберусь немного сил, и только через десять дней разрешила им войти.
Фотографы усадили меня за деревянный столик и сразу ослепили сильными вспышками. В это же время, недели через две после освобождения, я отправил в советскую комиссию свое свидетельство о том, что пережил в Биркенау. Мне было всего четырнадцать лет, и интервью получилось коротким. Только в 2011 году я узнал, что мои заявления пригодились в Варшаве во время судебного процесса над первым комендантом Аушвица, Рудольфом Хёссом. Мои слова, вместе со словами всех товарищей по несчастью, оказались решающими при вынесении ему смертного приговора. Хёсс был повешен в 1947 году в «собственном» лагере возле крематория.
Едва я смог встать на ноги, как доктор повела меня принять душ. Я был уверен, что пойду мыться вместе с мужчинами, но баня оказалась битком набита русскими женщинами-военными. Докторша тоже разделась и освежилась прохладной водой, стоя прямо передо мной. Я не поверил своим глазам. Я ни разу в жизни не видел обнаженной женщины, а тут передо мной оказались сразу десять. С этой точки зрения меня воспитывали очень строго. На Родосе я был слишком мал, чтобы знать что-нибудь о женщинах, да и отношения полов были под строгим контролем семьи. У нас такие вещи были просто невозможны.
А здесь эти русские женщины не проявляли ни малейшего лукавства, видимо, приравнивая себя к мужчинам, и обнажались без стеснения.
С тех пор как я уехал с Родоса, я впервые помылся теплой водой с мылом. После бани мне выдали новую одежду, и я почувствовал, что действительно возрождаюсь к жизни.
Когда мы с Пьеро окрепли настолько, что могли ходить, русские стали подключать нас к нетрудным работам. Однажды они собрали всех, кто был в силах, и попросили нас очистить лагерь от трупов.
Мы думали, что уже привыкли к виду умерших, но оказалось, что это не так.
Особенно мне запомнилась одна женщина. Казалось, что она жива и смотрит на тебя в упор. Конечно, это был не первый труп, который мы видели. В Биркенау мы их столько сняли с колючей проволоки… Но лицо этой женщины с глазами, смотрящими прямо на нас, произвело на нас огромное впечатление.
Поднять ее у нас пока не было сил, и мы приняли решение ее тащить: я за одну ногу, а Пьеро – за другую. По снегу она скользила легко, и мы дотащили ее до блока 11, где было помещение, куда свозили замерзшие тела всех умерших и складывали их одно на другое, штабелями. Чтобы туда войти, нужно было спуститься по небольшой лестнице. Мы подошли к лестнице и начали спускаться, и при этом голова женщины стукалась о ступени «бом… бом… бом». Этот звук и сейчас преследует меня. Мы оставили ее возле лестницы на земле.
Наконец все трупы вывезли из лагеря и зарыли в огромной братской могиле.
Через несколько дней Пьеро снова почувствовал себя плохо. День ото дня ему становилось