в разные секторы Биркенау, но заключенных уже забрали на работы. Не найдя никого, эсэсовцы принялись шарить по всем углам лагеря и обнаружили нашу маленькую группу, к которой вполне можно было добавить человек сто вновь прибывших, еще не прошедших регистрацию и не получивших номера и татуировки.
Вечером, когда разгрузка вагонов была закончена, охранники переглянулись и повели нас обратно в Биркенау. Только нас провели мимо лагеря А и погнали в другом направлении, в лагерь D. А остальные, бедняги, новички без татуировок, проследовали прямиком в газовые камеры.
* * *
Лагерь А и лагерь D походили друг на друга. Та же протяженность, то же разделение колючей проволокой на правый и левый сектора, та же конструкция туалетов. Единственное, что отличало лагерь D, – это двойная, а не одинарная линия бараков, что делало его вдвое больше лагеря А. Это был трудовой лагерь.
В бараке, куда меня определили, я снова выбрал себе спальное место на третьем ярусе. Я уже не был новичком, провел в Биркенау несколько месяцев и по опыту знал, что такое лагерь и какие работы здесь предстоят. Я знал, как себя вести и как, в случае чего, выкручиваться.
Но эта ложная уверенность быстро испарилась. Я здесь был с августа и уже начал привыкать, однако не учел, что скоро настанут холода. На дворе стоял октябрь, и ситуация постепенно ухудшалась.
Холод в бараке – штука ужасная: у нас не было одеял, у нас вообще ничего не было, и мы согревались, прижимаясь друг к другу. Когда шел снег или дождь, мы возвращались с работы промокшие до нитки. Вытираться тоже было нечем, и мы ложились спать, как были, совершенно мокрыми. Многие из нас умерли, многие превратились в ходячие скелеты. Не раз мне случалось просыпаться рядом с трупом. На меня навалилось отупение, и мне на все стало наплевать.
Не случайно из двухсот пятидесяти женщин и трехсот пятидесяти мужчин, привезенных в лагерь, в живых осталось сто двадцать женщин и всего около тридцати мужчин. Мужчины работали в основном на улице, а женщины – в основном в закрытых помещениях, на фабриках. Почти все мужчины умерли от холода. Я там был и все это видел, сам не раз рискуя замерзнуть насмерть. По вечерам мы все, отощавшие, в тех же пижамах, в которых весь день работали под снегом или под дождем, укладывались спать. Спали мы все меньше и меньше. Отдохнуть не получалось, как мы ни старались: мы дрожали от холода всю ночь.
В лагере D внутренний распорядок тоже контролировали служащие, а не эсэсовцы. В бараках порядок поддерживался только под надзором старших по блоку. Именно они все решали, они устанавливали час побудки и сдергивали нас с топчанов за два часа до отправления на работы, выгоняя нас на улицу и строя в колонну. Зачастую эти старосты были очень жестоки, особенно наш, политзаключенный из Польши. Помню, как однажды утром нас не отправили на работы, а оставили делать уборку в бараке. Когда мы закончили, поляк обвинил нас в том, что мы плохо работали. Он выгнал на мороз почти весь барак, заставил нас раздеться догола и несколько часов поливал из шланга ледяной водой. Не помню, сколько времени мы так простояли. Был декабрь, шел снег… Пожалуй, худшей кары за все пребывание в лагере у меня не случалось. Многие из нас не выдержали и умерли. Я до сих пор не могу понять, как мне удалось выдержать.
Но самыми жестокими, пожалуй, были надзиратели, которые вели нас на работы. Эти, кроме всего прочего, считали, что имеют право на привилегии, которых не было ни у кого в лагере. Однажды, выйдя вместе с бригадой на работы, я своими глазами увидел, как назначенный нам надзиратель удалился с надзирательницей женской бригады. Он раздал нам задания и оставил нас, а сам ушел с этой дамой в какую-то избушку, похожую на маленький барак. Оба они были поляки. Наверное, это считалось в порядке вещей, судя по уверенности, с какой они себя вели. Мы остались одни, без всякого присмотра. Я, еще совсем мальчишка, смутился, а взрослые заключенные принялись обсуждать и критиковать эту сцену. Даже сейчас, вспоминая об этом, я впадаю в ярость: с нами они вели себя как звери, а потом тут же удалялись заняться любовью в каком-то закутке.
В лагере D заключенные считались рабами и должны были только работать. Мне доставалась разная работа: прежде всего разгрузка вагонов с картошкой на старом плацу, как в тот день, когда я спасся после селекции в лагере А. Сто или двести человек заключенных привозили прямо к железнодорожному полотну, где стояли полные картошки вагоны. У нас были носилки и большой короб с двумя ручками, одна справа, другая слева. Двое заключенных должны были поставить этот короб возле рельсов. Другие заключенные загружали в короб картошку, причем каждый был обязан загрузить по шестьдесят или семьдесят килограммов. Когда короба наполнялись, нам давали приказ отнести их в поле. Мы проходили сквозь ангар и выходили на поле. Там нас поджидали еще заключенные, и при их помощи мы разгружали короб, выстраивая из картошки ровные пирамидки одинаковой высоты. Потом пирамидки укрывали соломой и засыпали землей. Этим мы занимались довольно долго. Считалось, что так картошка дольше сохраняется. Разумеется, солдаты следили, чтобы мы чего-нибудь не стащили. Однажды один из узников, очень худой парень дет двадцати восьми, обезумев от голода, сунул в рот картофелину и съел ее. Охранник это заметил и заставил нас встать вокруг несчастного. Потом проткнул его большими вилами и выстрелил в упор по залитой кровью пижаме. И все из-за одной съеденной картофелины… Никто из нас не должен был позволять себе что-то украсть.
Долгое время я работал на расчистке канав, окружавших платформу, куда прибывали поезда и где проходила селекция. Именно там я начал терять веру. Я каждый день видел молодых, красивых парней и девушек, которые, сами того не зная, шли умирать. Но мне-то ведь было известно, что их ожидает. И в конце концов я стал спрашивать себя: «Ну, как такое может быть, как? Я все вижу, так почему же Отец Предвечный ничего не видит?» Такую реальность я не в силах был воспринять, я сыпал проклятьями и богохульствовал. У меня не укладывалось в голове, как врач мог решиться посылать в газовую камеру абсолютно ни в чем не повинных людей? Мне было хорошо известно, что означает попасть в группу, которую ведут налево, и что означает оказаться в той, которую ведут направо. Но эти-то бедняги понятия