какой-нибудь отговоркой и остаться в Лондоне. Когда же он все-таки приехал, мать первым делом сказала ему:
– Так ты снова встретил нашу молоденькую родственницу, с которой познакомился в кондитерской? Как она показалась тебе на этот раз?
Густо покраснев, Джон с облегчением ответил:
– Ох, мама, нам было ужасно весело!
Ее рука прижалась к его руке. Никогда еще он не любил мать так сильно, как в эту минуту, которая, казалось бы, опровергла опасения Флер и подарила его душе свободу. Но, повернув голову, он увидел на улыбающемся материнском лице нечто такое, чего, вероятно, никто другой не заметил бы, и это не позволило вырваться тем словам, которые уже закипали у него внутри. Может ли улыбка выражать страх? Если да, то именно такую улыбку он сейчас увидел. И Джон повел речь совсем о другом: о ферме, о Холли, о холмах. Говорил он быстро, надеясь, что мать сама опять спросит что-нибудь про Флер. Увы, она не спрашивала. Не спрашивал и отец, хотя, конечно, тоже знал об их встрече. Как это казалось тягостно, как убийственно для подлинности ощущений – молчать о Флер, когда он, Джон, был так полон ею, мать – так полна им, а отец – матерью. В этом духе и прошел для семейного трио субботний вечер.
После ужина мама села за фортепьяно и, видимо, нарочно сыграла все самые любимые вещи Джона. Он сидел, соединив руки на одном колене. Волосы, по которым он провел пальцами, так и остались взъерошенными. Он глядел, как мать играет, но видел Флер: Флер в плодовом саду при луне, Флер у края залитой солнцем гравийной ямы, Флер в карнавальном костюме: вот она, покачиваясь, входит, вот шепчет, вот наклоняется к нему и целует его в лоб. Слушая музыку, Джон на секунду забылся и посмотрел на отца, сидевшего в мягком кресле. Почему у папы такой печальный вид? Это вызывало тревогу. Почувствовав своего рода угрызения совести, Джон поднялся и пересел к отцу на подлокотник кресла. Отсюда он не мог видеть отцовского лица и потому опять смог видеть Флер – в тонких белых руках матери, порхающих по клавишам, в ее профиле и словно бы припудренных волосах, и в глубине комнаты, в окне, за которым уже вступала в свои права майская ночь.
Перед сном мать зашла к Джону и, став у окна, сказала:
– Те кипарисы, которые посадил еще твой дедушка, чудесно выросли. Я всегда любуюсь ими при луне. Жаль, что ты не знал деда.
– Он был еще жив, когда ты вышла замуж за папу? – спросил вдруг Джон.
– Нет, милый, он умер в девяносто втором году, очень старым. Думаю, ему было лет восемьдесят пять.
– Отец на него похож?
– Немного. Он более тонкий, не так крепко сложен.
– Да, это заметно по дедушкиному портрету. Кто его написал?
– Один из «хромоногих уточек» Джун. Хороший художник.
Джон взял мать под руку.
– Расскажи мне о той семейной ссоре, мама.
Он почувствовал, как ее локоть задрожал.
– Нет, дорогой. Отец тебе когда-нибудь расскажет, если посчитает уместным.
– Значит, дело было серьезное, – сказал Джон дрогнувшим голосом.
– Да.
Наступила тишина, во время которой мать и сын затруднились бы сказать, чья рука сильнее дрожит.
– Некоторые люди, – мягко сказала наконец Ирэн, – думают, будто убывающая луна смотрит злобно. А по-моему, она всегда прекрасна. Посмотри на эти тени от кипарисов! Джон, твой отец говорит, что мы могли бы поехать в Италию. Ты и я, на два месяца. Хочешь?
Джон убрал ладонь из-под ее руки – слишком остры и запутанны были сейчас его чувства. В Италию с мамой! Две недели назад он пришел бы от этой мысли в полный восторг, а теперь был в смятении, оттого что почувствовал: внезапное предложение родилось неспроста – дело касается Флер.
– О да, только… не знаю… – проговорил он, запинаясь. – Должен ли я… уже сейчас? Я ведь только начал. Надо бы хорошо подумать.
Материнский голос спокойно и ласково ответил:
– Да, дорогой, подумай. Но лучше ехать сейчас, чем прерывать обучение, когда ты займешься фермерством всерьез. В Италию, с тобой… Это было бы прекрасно!
Джон обнял мать за талию – все еще тонкую и крепкую, как у девушки.
– Ты не думаешь, что сейчас тебе не следовало бы оставлять отца? – спросил он неуверенно, чувствуя себя подлецом.
– Отец сам это предложил. Он считает, тебе не мешало бы посмотреть хотя бы Италию, пока ты окончательно не выбрал профессию.
Совесть Джона успокоилась: теперь он знал – да, знал, – что родители не более откровенны с ним, чем он с ними. Они хотят разлучить его с Флер. Его сердце сделалось тверже, и мать, словно бы почувствовав это, сказала:
– Спокойной ночи, мой милый. Спи хорошо. И подумай о том, что мы тебе предлагаем.
Она обняла Джона так быстро, что он даже не успел разглядеть ее лица. К нему вернулось то чувство, которое он испытывал в детстве, когда не слушался: ему стало больно и оттого, что сейчас он не ощущал любви к матери, и оттого, что в собственных глазах он был прав.
Ирэн же, постояв минутку в своей спальне, прошла через гардеробную в комнату мужа.
– Ну как?
– Он подумает, Джолион.
Увидев на ее губах слабую усталую улыбку, Джолион тихо промолвил:
– Лучше бы ты разрешила мне рассказать ему и разом покончить с этим делом. Джон, в конце концов, вовсе не лишен инстинктов джентльмена. Ему нужно просто понять…
– Просто? Он не поймет! Не сможет!
– Мне кажется, в его возрасте я бы понял.
Ирэн поймала руку Джолиона.
– Ты всегда был трезвее и никогда не был таким невинным.
– Это верно. Странно, ты не находишь? Мы с тобой в целом свете никого не стыдимся, кроме нашего собственного сына.
– До того, осуждает ли нас свет, нам никогда не было дела.
– Джон нас не осудит!
– Осудит, Джолион! Он влюблен, я чувствую. И он скажет: «Моя мать однажды вышла замуж без любви! Да как она могла!» Это покажется ему преступлением. Это и правда было преступление!
Джолион взял руку Ирэн и криво улыбнулся.
– И почему, черт подери, мы рождаемся молодыми? Вот рождались бы мы старыми и молодели бы год от года – тогда мы сразу понимали бы, что к чему, и не были бы нетерпимыми друг к другу. Знаешь, если Джон действительно влюбился, он не забудет ту девушку даже в Италии. Наша порода отличается упорством. К тому же он инстинктивно поймет, зачем мы его отсылаем. Только одно может его излечить – потрясение, которое он испытает, когда услышит ту историю.
– И все же позволь, я попытаюсь его отвлечь.
Несколько секунд Джолион стоял молча. Оказавшись между этими Сциллой и Харибдой – болью разоблачения и горем разлуки с женой на два месяца, – он в глубине души предпочитал Сциллу. Но если Ирэн