землевладелец, а это смертельная болезнь.
– Вот подлинник Гойи, – сказал Сомс сухо.
– Боже правый! Вот уж кто был роскошен! В Мюнхене я видел одну его работу, которая меня прямо-таки потрясла. Это была отвратительнейшая старая карга в великолепнейших кружевах. Уж он-то не шел на сделку с общественным вкусом! Взрывной был старик, много устоев, верно, переломал в свое время. Умел писать – ничего не скажешь! В сравнении с ним Веласкес проигрывает, вы так не считаете?
– Веласкеса у меня нет, – ответил Сомс.
Молодой человек вытаращил глаза.
– Ну разумеется, – сказал он. – Его, я думаю, могут себе позволить только спекулянты или государство. По мне, так странам-банкротам надо бы сделать вот что. Заставить спекулянтов в принудительном порядке выкупить у них всех Веласкесов и Тицианов, а потом издать закон: дескать, каждый, у кого имеется картина одного из старых мастеров (список прилагается), обязан вывесить ее в публичной галерее. По-моему, в этом что-то есть.
– Не пора ли нам спуститься к чаю? – сказал Сомс.
Уши у молодого человека словно бы поникли. Выходя следом за ним из галереи, Сомс подумал: «А он не глуп».
Группа, собравшаяся у камина вокруг чайного подноса Аннет, была достойна кисти Гойи с его непревзойденной сатирической точностью, его оригинальностью линии и смелостью светотени. Вероятно, из всех живописцев он один мог бы воздать должное солнечному свету, который лился в увитое плющом окно, прелестной блеклости латуни, старинным хрустальным бокалам и тонким долькам лимона в бледном янтарном чае. Он мог бы воздать должное самой хозяйке дома в черном кружевном платье (она была чем-то похожа на светловолосую испанку, хотя ей недоставало одухотворенности, присущей этому редкому типу женской красоты); седоволосой Уинифрид, затянутой в корсет солидности; пасмурному, но по-своему внушительному плоскощекому лицу Сомса; живости Майкла Монта с его навостренными ушами и глазами; полнеющей сахарной брюнетке Имоджин; Просперу Профону, чья физиономия как будто говорила бы: «А стоит ли, господин Гойя, писать эту маленькую компанию? Какой толк?» – и, наконец, Джеку Кардигану с его сверкающим взором и сангвиническим загаром, выдающим принцип: «Я англичанин и живу, чтобы быть в форме».
Кстати сказать, еще девушкой Имоджин однажды торжественно заявила в доме у Тимоти: «Никогда не выйду за хорошего человека – все они так скучны!» Любопытно, что именно ей суждено было стать женой Джека Кардигана, в котором здоровье совершенно уничтожило следы первородного греха: Имоджин могла бы разделить часы ночного покоя с десятью тысячами других англичан, истинных и скучных, не отличив от них того, кого выбрала себе в мужья. «О! – говорила она о нем в своей “забавной” манере. – Джек всегда поддерживает такую ужасно хорошую форму, что ни дня в жизни не болел. Прошел всю войну и даже пальца не поранил. Вы себе просто не представляете, насколько он здоров!» Он в самом деле настолько «здорово» приспосабливался к обстоятельствам, что не замечал ее флиртов, и это, пожалуй, многое облегчало. По-своему она очень любила и его, насколько можно любить спортивную машину, и двух маленьких Кардиганов, сделанных по той же модели. Но сейчас ее глаза злобно сравнивали мужа с Проспером Профоном. Казалось, этот мсье, как и Джек, переиграл во все «маленькие» игры, какие только существовали на свете, от кеглей до ловли рыбы гарпуном, но все они ему надоели. А вот Джеку, к сожалению, ничто не надоедало: он продолжал играть и говорить об этом с наивным пылом школьницы, впервые взявшей в руки хоккейную клюшку. Имоджин знала: в возрасте ее двоюродного деда Тимоти Джек будет играть в гольф на ковре в их спальне, постоянно кого-нибудь «затыкая за пояс».
Сейчас он рассказывал, как утром последним ударом загнал мяч в лунку и вырвал победу у одного профи – «славного парня, который отменно играл», – и как после ланча доплыл на веслах до самого Кэвершема. А после чая он охотно сыграл бы партийку в теннис и пытался разохотить Проспера Профона: это ведь так полезно для поддержания хорошей формы.
– А какой толк быть в хорошей форме? – спросил мсье Профон.
– Да, сэр, – пробормотал Майкл Монт, – для чего вы поддерживаете хорошую форму?
– Джек, – восторженно повторила Имоджин, – для чего ты поддерживаешь хорошую форму?
Джек Кардиган уставился на них со всем своим здоровьем. Эти вопросы были для него чем-то вроде комариного жужжания, и он поднял руку, отмахиваясь от них. Во время Войны он, конечно же, поддерживал форму затем, чтобы убивать немцев. Но теперь Война закончилась и он то ли сам не знал того принципа, которым руководствовался, то ли уклонялся от объяснения из деликатности.
– Но он прав, – неожиданно сказал мсье Профон. – Забота о нашем здоровье – единственное, что нам осталось.
Это замечание, слишком глубокое для воскресного чая, не получило бы ответа, если бы не живость неугомонной натуры молодого Монта.
– Отлично! – вскричал он. – В этом и заключается великое открытие, сделанное войной. Раньше мы все думали, будто достигаем прогресса, а теперь понимаем, что просто меняемся.
– К худшему, – подхватил мсье Профон благодушно.
– Экий вы весельчак, Проспер! – пробормотала Аннет.
– Идемте играть в теннис, – сказал Джек Кардиган. – У вас хандра, но мы ее скоро прогоним. Вы играете, мистер Монт?
– Ракетку, сэр, в руках держать доводилось.
В этот момент Сомс встал: его подстегнуло то глубокое инстинктивное стремление, которое руководило им на протяжении всей жизни, – стремление готовиться к будущему заблаговременно.
– Когда Флер приедет… – донеслись слова Джека Кардигана.
Ах, и почему же она все не ехала?! Он прошел через гостиную и холл, спустился с крыльца на подъездную аллею и стал прислушиваться, не шумит ли автомобиль. Но нет, все было по-воскресному тихо. Воздух наполнял аромат пышно цветущей сирени. Белые облака плавали, как утиные перышки, позолоченные солнцем. Сомсу вдруг остро припомнился тот день, когда его дочь родилась, а он так мучительно ждал, держа в руках весы: на одной чаше она, на другой – ее мать. Тогда он спас Флер, чтобы она стала цветком его жизни. А что теперь? Неужели она огорчит его, причинит ему боль? Не нравилась ему вся эта история! Размышления Сомса прервал черный дрозд – здоровенный малый, усевшийся на верхнюю ветку акации, чтобы исполнить свою вечернюю песню. В последние годы Сомс заинтересовался птицами. Вместе с Флер он стал гулять по саду, наблюдая за ними. Зрение у нее было острое, и она знала каждое гнездо. Увидав ее пса ретривера, лежащего на дорожке в пятне солнечного света, Сомс сказал: «Привет, старина! Тоже ждешь ее?» Пес медленно подошел, нехотя помахивая хвостом, и Сомс машинально погладил его по голове. Собака, птица, сирень – все это казалось частью Флер, ни больше, ни меньше. «Я слишком привязан к ней! – подумал Сомс. – Слишком привязан!» Он чувствовал себя