Подавив естественное раздражение, Сомс спросил:
– Вы разбираетесь в живописи?
– Чуть-чуточку. Я сам имею несколько картин.
– Есть ли у вас постимпрессионисты?
– Да-а, они мне, пожалуй, нравятся.
– А как вам это? – Сомс указал на Гогена.
Мсье Профон выпятил нижнюю губу и короткую заостренную бородку:
– Думаю, это очень хорошо. Хотите продать?
«Ну, не то чтобы хочу…» – едва не ответил Сомс, однако сдержался: торговаться с этим чужаком он не желал.
– Да, – сказал он.
– Сколько просите?
– Столько, сколько отдал сам.
– Хорошо, – согласился мсье Профон. – Я буду рад купить эту маленькую картину. Постимпрессионисты ужасно мертвы, но забавны. Мне нет особого дела до живописи, но я кое-что имею. Чуть-чуточку.
– А до чего вам есть дело?
Мсье Профон пожал плечами.
– Жизнь ужасно похожа на стаю обезьянок, которые дерутся за пустые орехи.
– Вы молоды, – сказал Сомс.
Если этому типу непременно хотелось делать обобщения, он по крайней мере мог бы не намекать на то, что предпочитаемые хозяином дома формы собственности недостаточно надежны.
– Я ни о чем не беспокоюсь, – сказал мсье Профон. – Мы рождаемся, мы умираем. Полмира голодает. Я кормлю маленькую горстку ребятишек в стране моей матери, но что толку? С тем же успехом я мог выбросить деньги в реку.
Сомс посмотрел на него и снова повернулся к Гойе. Он не понимал, чего этому бельгийцу надо.
– Так на какую же сумму выписать чек? – спросил мсье Профон.
– На пять сотен, – коротко ответил Сомс. – Впрочем, я бы не хотел, чтобы вы ее покупали, если, по-вашему, она этих денег не стоит.
– Все хорошо. Я буду рад иметь эту картину, – сказал бельгиец и выписал чек обильно позолоченным автоматическим пером.
Сомс наблюдал за гостем с чувством неловкости. Откуда, черт возьми, этому парню было известно, что он хочет продать эту картину?
– Англичане ужасно смешные в отношении картин, – сказал мсье Профон, протягивая чек. – Как и французы, и люди в моей стране. Все они ужасно смешные.
– Я вас не понимаю, – процедил Сомс.
– Это как шляпы, – произнес мсье Профон загадочно. – Большие или маленькие, с полями вверх или вниз – в зависимости от моды. Ужасно смешно. – И, улыбнувшись, он уплыл из галереи, меланхолический и в то же время крепкий, как синий дым его превосходной сигары.
Сомс принял чек, чувствуя себя так, будто неотъемлемая ценность собственничества поставлена под сомнение. «Космополит», – подумал он, глядя, как Профон и Аннет спускаются с веранды и не спеша идут по лужайке к реке. Ему было непонятно, чем этот субъект правится жене – разве только тем, что говорит на ее языке? У Сомса мелькнуло, как выразился бы мсье Профон, «маленькое сомнение» относительно того, не слишком ли она красива, чтобы прогуливаться с тем, кто мыслит настолько «космополитически». Даже из окна Сомс видел голубой дымок сигары Профона, вьющийся в тихом солнечном свете, серые туфли из оленьей кожи и серую шляпу – этот малый был денди! А еще Сомс видел быстрый поворот жениной головы, так прямо сидящей на привлекательной шее и не менее привлекательных плечах. Эта прямизна осанки всегда казалась ему несколько излишне горделивой – словно бы Аннет изображала особу королевских кровей. Сомс видел, как они с Профоном пошли по дорожке в нижней части сада. Там к ним присоединился какой-то молодой джентльмен во фланелевых брюках – очевидно, воскресный гость, прибывший из Лондона по реке.
Сомс вернулся к Гойе. Он все еще смотрел на изображение Флер, с тревогой обдумывая новость, которую преподнесла ему Уинифрид, когда голос жены произнес:
– Мистер Майкл Монт, Сомс. Ты пригласил его посмотреть твою коллекцию.
Так это тот веселый молодой человек из галереи близ Корк-стрит!
– Как видите, сэр, я явился. Я живу всего в четырех милях от Пэнгборна. Чудесный день, не правда ли?
Досадуя на свою давешнюю чрезмерную любезность, Сомс изучил посетителя: рот у него был слишком большой, уголки загибались кверху, отчего казалось, что молодой человек постоянно улыбается. Почему он не отрастил себе нормальных усов, а ходит с крошечными, как у буффона из мюзик-холла? О чем, черт подери, вообще думают нынешние молодые люди, когда намеренно принижают свое сословное положение, нося усишки в виде зубной щетки или двух слизняков? Тьфу! Аффектированные идиоты! В остальном Монт выглядел вполне прилично, и на брюках не было ни пятнышка.
– Рад вас видеть, – сказал Сомс.
Монт, до сих пор вертевший головой, вдруг застыл, как громом пораженный:
– Вот это вещь!
Испытывая смешанные чувства, Сомс понял, что речь идет о копии «Сбора винограда».
– Да, – сказал он сухо. – Но это не Гойя, это копия. Я заказал ее, потому что девушка напоминает мне мою дочь.
– Господи! А я-то все думал, откуда же мне знакомо это лицо! Она здесь?
Откровенность его интереса почти обезоружила Сомса.
– Приедет к вечеру. Показать вам галерею?
И Сомс начал экскурсию, которая никогда его не утомляла. Он не ждал особого понимания от человека, принявшего копию за оригинал, но по мере того как они переходили от одной части коллекции к другой, его поражали прямые и притом неглупые замечания молодого человека. Под маской бесстрастности Сомс прятал врожденную проницательность и даже чуткость, и потому, посвятив своему единственному увлечению тридцать восемь лет, он не мог не узнать о картинах еще чего-то кроме их рыночной стоимости. Он стал, по сути, недостающим звеном между художником и коммерческой публикой. Разговоры об искусстве ради искусства и всем таком он считал, конечно, лицемерием, но эстетический вкус был, на его взгляд, необходим. Произведение искусства приобретало стабильную ценность на рынке, то есть, собственно говоря, становилось «произведением искусства», именно благодаря высокой оценке многих людей с достаточно хорошим вкусом. Более верного мерила не было. Сомс так привык к посетителям овцеподобным и незрячим, что его заинтриговала смелость молодого человека, сказавшего о Мауве: «Славные/старые стожки!» – а о Якобе Марисе: «Недурно! Но вот Маттейс Марис был роскошен, сэр! Так накладывал краску, чтобы хотелось в нее зарыться!» Когда перед Уистлером гость присвистнул и сказал: «Как думаете, сэр? Он вообще видел когда-нибудь голую женщину?» – Сомс не выдержал:
– А вы-то, мистер Монт, собственно, кто по роду занятий, если можно спросить?
– Я, сэр? Я собирался стать живописцем, но вой– на помешала. Потом, в окопе, я мечтал о фондовой бирже – теплой и уютной, хотя и немного шумной. Но этому помешал мир. Акции стали делом ненадежным, не так ли? Я только год как демобилизован. Что бы вы мне посоветовали, сэр?
– Есть ли у вас деньги?
– Видите ли, – ответил молодой человек, – у меня есть отец: я за его жизнь воевал, а он теперь обязан поддерживать мою. Правда, это, конечно, вопрос – долго ли ему позволят держать в руках собственные деньги. Как полагаете, сэр?
Сомс побледнел и, заняв оборонительную позицию, улыбнулся.
– Старику становится дурно, – продолжил Монт, – когда я говорю, что ему, вероятно, еще придется работать. Он, знаете,