среде, а она телеграфировала, что будет в пятницу. Потом сообщила, что приедет в воскресенье к вечеру. Приехала Уинифрид с Кардиганами и этим бельгийцем Профоном, но было тоскливо – Флер не хватало. Сомс остановился перед своим Гогеном – больным местом коллекции. Он купил эту огромную уродливую вещь вместе с двумя ранними Матиссами перед войной, потому что тогда все так носились с постимпрессионистами! Сомс думал о том, не удастся ли продать их Профону (который, похоже, не знал, куда девать деньги), когда услышал голос сестры:
– По-моему, Сомс, это безобразие!
Оказывается, Уинифрид поднялась в галерею следом за ним.
– В самом деле? – отозвался он сухо. – Я отдал за нее пять сотен.
– Подумать только! И все-таки женщины не бывают так сложены, даже если они черные.
Сомс издал угрюмый смешок.
– Ты ведь не затем пришла, чтобы это мне сообщить?
– Нет. Знаешь ли ты, что у Вэла и его жены гостит сын Джолиона?
Сомс резко обернулся.
– Что?
– Да, – протянула Уинифрид, – он будет у них жить, пока обучается фермерству. – Сомс отвернулся и принялся расхаживать из стороны в сторону, но голос сестры от него не отставал. – Я предостерегла Вэла: мол, ни слова о той старой истории ни ему, ни ей.
– Почему ты раньше не сказала?
Уинифрид пожала нехрупкими плечами.
– Флер все равно будет делать, что ей заблагорассудится. Ты же сам ее испортил. Кроме того, дорогой мой мальчик, какая от этого беда?
– Какая беда? – пробормотал Сомс. – Но она… – Он осекся.
«Юнона», платок, глаза Флер, расспросы, а теперь еще и затянувшееся пребывание в гостях – эти симптомы казались ему такими зловещими, что он, верный своей природе, не мог отделаться от мыслей о них.
– По-моему, ты зря тревожишься, – сказала Уинифрид, – на твоем месте я бы давно ей все рассказала. Незачем думать, что девушки сейчас те же, какими были раньше. Ума не приложу откуда, но, кажется, они знают все. – По напряженно сосредоточенному лицу Сомса пробежало некое подобие спазма, и Уинифрид поспешила прибавить: – Если ты не хочешь говорить с ней об этом, могу я.
Он покачал головой. Мысль о том, что его обожаемая дочь узнает о том старом скандале, слишком сильно ранила его гордость, чтобы он решился раскрыть тайну без крайней необходимости.
– Нет. Пока можно молчать, будем молчать.
– Это глупо, мой дорогой. Подумай, каковы люди!
– Двадцать лет – срок немалый, – пробормотал Сомс. – Кроме нас самих, кто об этом теперь вспомнит?
Уинифрид сдалась. В последнее время она все больше и больше тяготела к тому миру и спокойствию, которых в молодости была лишена по милости Монтегю Дарти. А так как картины всегда ее угнетали, она предпочла вернуться вниз.
Сомс прошел в тот угол, где бок о бок с копией полотна «La Vendimia» висел настоящий Гойя. История приобретения этого шедевра служила прекрасным примером того, как хитро сплетена та паутина интересов и страстей, в которой путается яркокрылая бабочка человеческой жизни. Предок благородного владельца картины заполучил ее во время какой-то из испанских войн: попросту говоря, это был грабеж. Сам благородный владелец ничего не подозревал о ценности дедовского трофея, пока в конце прошлого века один предприимчивый критик не выяснил, что испанец по фамилии Гойя – гений. Это была не самая сильная работа Гойи, зато чуть ли не единственная в Англии, и благородный владелец сразу сделался заметным человеком. Он был богат и принадлежал к той аристократической культуре, которая, стремясь не зависеть только от чувственных радостей, опирается на здравое убеждение в том, что нужно все знать и изо всех сил интересоваться жизнью. Поэтому благородный владелец твердо вознамерился, пока жив, держать эту вещь, обеспечившую ему репутацию ценителя искусства, при себе, с тем чтобы после смерти передать ее государству. Но, к счастью для Сомса, в 1909 году палата лордов подверглась ожесточенным нападкам, которые встревожили и разозлили благородного владельца Гойи. «Если они думают, – сказал он себе, – что я никуда от них не денусь, то глубоко заблуждаются. Дадут мне спокойно жить в свое удовольствие – тогда после моей смерти страна получит кое-что из моей коллекции. А примутся травить меня и грабить – будь я проклят, если не продам все к чертовой матери. Я не позволю им пользоваться моей частной собственностью и моим патриотизмом одновременно». В таком духе он размышлял несколько месяцев и как-то утром, прочтя речь одного политического деятеля, телеграфировал своему агенту, чтобы тот привез Бодкина. Бодкин, которому в вопросах рыночной стоимости произведений искусства доверяли, как никому другому, осмотрел коллекцию и заявил: если свободно продавать картины в Америку, Германию и любые другие страны, где есть спрос на живопись, то денег можно выручить гораздо больше, чем в Англии. Патриотизм благородного владельца Гойи, дескать, всем известен, но картины уникальны и стоят целое состояние. Этим убеждением благородный владелец набил, как говорится, свою трубку и курил ее год. Потом, прочтя новую речь все того же политического деятеля, он телеграфировал агентам: «Предоставьте Бодкину полную свободу действий». А у Бодкина тем временем родилась идея, сохранившая Гойю и еще три шедевра для родины благородного владельца. Одной рукой предлагая уникальные картины на иностранном рынке, другой рукой Бодкин составлял список британских коллекционеров. Получив из-за морей максимально высокое предложение, он шел с этим предложением к ним и взывал к их патриотизму. В трех случаях (включая случай Гойи) из двадцати одного ему удалось получить еще более высокую цену. Почему? Один из частных коллекционеров производил пуговицы и произвел их так много, что захотел, чтобы его жена звалась леди Баттонз[63]. Посему он приобрел уникальную картину за огромные деньги и подарил ее государству. Это, как говорили его друзья, было для него «частью большой игры». Второй коллекционер оказался американофобом и купил другую уникальную картину «назло чертовым янки». Третьим коллекционером был Сомс. Более трезвый, чем два других, перед покупкой он съездил в Мадрид и убедился, что Гойя по-прежнему на подъеме: цены пока не на пике, но непременно взлетят. Сейчас, стоя перед портретом, сочетавшим в себе прямизну Хогарта или Мане с причудливо острой красотой цвета, Сомс удовлетворенно отмечал про себя, что не ошибся, хотя и заплатил столько, сколько не платил никогда. А рядом висела копия полотна «La Vendimia», с которой на него мечтательно глядела его маленькая чертовка. Сомс любил видеть дочь в таком расположении духа, потому что оно казалось ему наиболее безопасным. Он все еще смотрел на изображение девушки, когда его ноздри уловили запах сигары, и чей-то голос произнес:
– Ну, мистер Форсайд, что вы намерены делать с этим маленьким собранием?
Явился тот субъект, бельгиец, у которого (как будто одной фламандской крови мало) еще и мать армянка!