умеет все это делать, молодой человек заметил, как подрос в глазах хозяина дома.
– Флер, – сказал Вэл, – пока еще довольно плохо держится в седле, но учится с увлечением. Ее отец, конечно, лошади от тележного колеса не отличит. А твой – хороший наездник?
– Раньше был, сейчас он… – Джон запнулся, потому что терпеть не мог слова «старый».
Его отец постарел, но не состарился, нет! Никогда не состарится!
– Понимаю, – пробормотал Вэл. – Много лет назад, учась в Оксфорде, я знал твоего брата – того, который умер на Бурской войне. Однажды мы подрались с ним в саду Нью-колледжа. Странное было дельце, – прибавил он задумчиво. – Чего только из-за этого не вышло!
Джон, которого все как будто подталкивало к историческим исследованиям, широко раскрыл глаза, когда из дверей донесся мягкий голос сестры:
– Идемте к нам.
И он встал: сейчас сердце толкнуло его не к истории, а к современности. Так как Флер объявила погоду «слишком чудесной, чтобы сидеть дома», все отправились гулять. Росинки, как иней, серебрились в свете луны, от старых солнечных часов падала длинная тень. Две геометрически подстриженные живые изгороди, сходясь под прямым углом, обозначали границу фруктового сада. Зайдя за них, Флер позвала: «Идем!» Джон, оглянувшись на хозяев, последовал за нею. Девушка носилась среди деревьев, как привидение. Цветущие ветви над ее головой были чудесны и словно бы пенились. Пахло старыми стволами и крапивой. Вдруг Флер исчезла, и он никак не мог ее найти, но вскоре почти натолкнулся на нее, стоящую неподвижно.
– Весело, правда? – воскликнула она.
– Очень!
Потянувшись к ветке, Флер сорвала с нее цветок и, вертя его в пальцах, сказала:
– Полагаю, я могу звать тебя Джоном?
– Полагаю, это было бы естественно.
– Хорошо. А знаешь ли ты о вражде между нашими семействами?
– Вражде? – проговорил Джон с запинкой. – Из-за чего?
– Как романтично и как глупо, да? Вот почему я делаю вид, будто мы с тобой незнакомы. Может, встанем завтра пораньше, выйдем прогуляться до завтрака и обо всем договоримся? Не люблю ни с чем канителиться.
Джон выразил свое восторженное согласие невнятным бормотанием.
– Тогда в шесть, – сказала Флер. – Твоя мама, по-моему, очень красива.
– Да, – подтвердил Джон с жаром. – Очень!
– Я люблю всякую красоту, – продолжала Флер, – только если она не скучна. Древняя Греция, например, меня нисколько не привлекает.
– Как? А Еврипид?
– Еврипид? Нет, терпеть не могу греческих пьес, они слишком длинные. Я считаю, что красивое должно быть быстрым. Например, мне нравится посмотреть на одну картину и убежать. Не люблю, когда много всего собрано вместе. Смотри! – Флер подняла сорванный цветок повыше, чтобы луна его осветила. – По-моему, это лучше, чем целый сад. – И вдруг свободной рукой она поймала руку Джона. – Не думаешь ли ты, что вести себя осторожно – это самое ужасное занятие, какое только может быть? Послушай, как пахнет лунный свет!
Джон, опять почувствовав головокружение, согласился, что нет ничего хуже осторожности, и, склонившись, поцеловал руку, в которую была вложена его собственная рука.
– Это мило и старомодно, – сказала Флер спокойно. – Ты пугающе молчалив, Джон. Но мне и молчание нравится, когда оно быстрое. – Она выпустила его руку. – Ты не подумал, что я в тот раз нарочно уронила платок?
– Нет! – вскричал Джон, в высшей степени потрясенный.
– Конечно же, я уронила его нарочно. Теперь давай вернемся, а то подумают, будто и это мы специально подстроили.
И снова Флер замелькала, как привидение, среди деревьев. Джон пошел за нею. В сердце его была любовь, в сердце его была Весна. Все тонуло в залитом лунным светом неземном цветении. Флер напустила на себя скромный вид, и они вышли из сада там же, где и вошли.
– Чудесный у вас сад, – мечтательно сказала она Холли.
Джон молчал, надеясь, что каким-то чудом Флер сочтет его молчание «быстрым». То, как обыденно и как чинно она пожелала ему доброй ночи, заставило его подумать, будто несколько минут назад он видел сон.
У себя в спальне Флер скинула платье, завернулась во что-то бесформенное, села на кровать и, похожая на японку с цветком в волосах, скрестив ноги, стала писать при свече:
«Дорогая Черри!
Думаю, я влюблена. Чувствую себя так, будто по голове получила, хотя нет: чувство не в голове, а гораздо глубже. Он мой троюродный брат и совсем еще ребенок. На полгода меня старше и в то же время на десять лет моложе. Мальчишки всегда влюбляются в тех, кто их взрослее, а девочки – в тех, кто помладше или, наоборот, в сорокалетних стариков. Только не смейся: за всю свою жизнь я не видела ничего более правдивого, чем его глаза, и он прямо-таки божественно молчалив! Наша первая встреча была самой что ни на есть романтической – под «Юноной» Восповича. Сейчас он спит в соседней комнате, а на цветущих деревьях спит лунный свет, а завтра, пока хозяева будут еще в постели, мы пойдем бродить по сказочным холмам. Наши семейства враждуют, но от этого нас тянет друг к другу еще сильнее. Да, если я для отвода глаз попрошу, чтобы ты пригласила меня к себе, не удивляйся. Отец не хочет, чтобы мы с ним виделись, но я ничего не могу с собой поделать. Жизнь слишком коротка. У него очень красивая мать: волосы серебристые, прелестные, а лицо еще молодое, глаза темные. Сейчас я гощу у его сестры, которая замужем за моим двоюродным братом. Завтра я собираюсь вытянуть из нее запутанную историю наших родственных связей. Мы часто говорим, что любовь мешает радоваться жизни. Чушь! С любовью радость жизни только начинается, и чем быстрее ты это почувствуешь, моя дорогая, тем лучше для тебя.
Джон (это уменьшительное от Джолион – так, говорят, звали многих наших предков) из тех людей, которые то вспыхивают, то гаснут. Ростом он около пяти футов десяти дюймов[62] и еще продолжает расти. По-моему, из него выйдет поэт. Если вздумаешь надо мной смеяться, нашей дружбе конец. Мне приходится ожидать всевозможных трудностей, но ты меня знаешь: раз уж я чего-то захотела, я своего добьюсь. Один из главных побочных эффектов любви заключается в том, что воздух кажется тебе живым – как луна, у которой ты видишь лицо. Тебе хочется танцевать, и в то же время ты какая-то размякшая. В груди, повыше корсета, смешное ощущение, словно нюхаешь цветок апельсина. Со мной такое впервые, а кажется, будто этот первый раз может стать последним, что, конечно, противоречит законам Природы и нравственности. Будешь надо мной насмехаться – убью, а расскажешь кому-нибудь – никогда не прощу! Может, я даже и не отошлю тебе этого письма. Утро вечера мудренее. Спокойной ночи, моя дорогая Черри… Ох!
Твоя Флер»
VIII
Идиллия на траве
Когда два юных существа, в чьих жилах текла