в полной безмятежности, не мог не смущаться и не страдать от всего этого. Но Холли прекрасно умела держать свои чувства при себе, поэтому встреча прошла вполне гладко. Когда отец поцеловал ее на прощание, его губы (она это ясно ощутила) дрогнули.
– Ну что, моя дорогая, – сказал он, – война не изменила Робин-Хилла, ведь правда? Если бы ты только могла привезти с собою Джолли! Кстати, как ты относишься к нынешним спиритическим бредням? Лично я боюсь, что если дуб умер, то умер наверняка.
По той теплоте, с какой Холли его обняла, он, вероятно, понял, что выдал свою тайну, и поспешил вернуться в ироническое русло:
– «Спиритизм» – странное слово. Вроде бы речь идет о духе, но чем меньше в этих теориях голословности, тем очевиднее их материальность.
– Это как? – спросила Холли.
– Посмотри на фотографии аур. Фотографический снимок невозможно сделать, если нет чего-то материального, на что падают свет и тень. Нет, так мы дойдем до того, что всякую материю станем называть духом или всякий дух материей – уж не знаю.
– Папа, разве ты не веришь в жизнь после смерти?
Джолион поглядел на дочь, и ее глубоко поразила странная грустная насмешливость его лица.
– Видишь ли, моя дорогая, я рад был бы найти в смерти что-нибудь утешительное. Я думал об этом, но пока, хоть убей, не вижу ничего такого, что свидетельствовало бы о вечной жизни души и чего нельзя было бы с тем же успехом объяснить телепатией, подсознанием или эманацией из кладовых этого мира. Я хотел бы верить, однако хотение порождает только мысли, а не факты.
Еще раз поцеловав Джолиона, Холли испытала чувство, подтверждавшее его теорию о превращении всего материального в дух: лоб отца и правда показался ей каким-то невещным.
Но самое острое впечатление за те три дня в Робин-Хилле Холли получила, когда незаметно для своей мачехи наблюдала, как та читает письмо Джона. Ей показалось, что за всю свою жизнь она не видела ничего более милого. Ирэн, всецело поглощенная чтением, стояла у окна, и свет падал на ее лицо и красивые поседевшие волосы. Губы с улыбкой шевелились, глаза смеялись и танцевали, свободная рука была прижата к груди. Холли отошла, убежденная в том, что увидела совершенную любовь, и что Джон наверняка окажется чудесным молодым человеком.
Ее ожидания оправдались, когда она увидела его выходящим из вокзала с вещевым мешком в руке. Он немножко напоминал Джолли – давно утраченного кумира ее детства, – только глядел он более взволнованно, менее чинно, глаза сидели глубже, из-за отсутствия шляпы волосы казались ярче. Вообще говоря, он был очень даже интересен – этот «маленький» брат!
Того, кто привык к самоуверенности современной молодежи, не могла не очаровать осторожная вежливость Джона. Он смутился оттого, что Холи повезет его на автомобиле, а не он ее. Может, ему следует попробовать? В Робин-Хилле, правда, с войны нет машины. Он садился за руль только раз в жизни и въехал на насыпь. И все-таки было бы хорошо, если бы Холли разрешила ему повести. Его смех, мягкий и заразительный, звучал очень располагающе, хотя слово это, как Холли слышала, теперь считалось старомодным. Когда они приехали домой, Джон достал помятое письмо, которое она прочла, пока он мылся. Письмецо было совсем короткое, но, наверное, далось отцу не без боли.
«Дорогая!
Надеюсь, вы с Вэлом не забудете, что Джон ничего не знает о нашей семейной истории. Мы с его матерью считаем, он еще слишком молод. Мальчик славный, и она в нем души не чает. Verbum sapientibus[59].
Твой любящий отец, Дж. Ф.»
Этих нескольких строчек оказалось достаточно, чтобы Холли опять ощутила неловкость и огорчение оттого, что приезжает Флер.
После чая Холли выполнила данное себе обещание и повела Джона на холм. Они долго разговаривали, сидя над старым меловым карьером, заросшим ежевикой и гусиной монетой. Склоны холма были усеяны цветками истода и звездочками печеночного мха, пели жаворонки и дрозды в кустарнике, а иногда чайка, залетевшая с моря, кружила, ярко белея в блекнущем небе, на котором уже смутно вырисовывалась луна. Пахло так приятно, будто невидимые крошечные существа бегали по травинкам, выдавливая из них ароматное масло. Джон, довольно долго молчавший, нежданно сказал:
– Чудесно! Здесь нет никакого жира, ничего лишнего. Только полет чаек да овечьи колокольцы…
– Полет чаек да овечьи колокольцы! А ты поэт, мой дорогой!
Джон вздохнул.
– Нет, стихов у меня не выйдет.
– А ты попробуй! Я пробовала, когда была в твоем возрасте.
– Правда? Мама тоже говорит: «Попробуй». Но, по-моему, поэт из меня дрянной. А ты не покажешь мне свои стихи?
– Дорогой мой, – ответила Холли, – я уж девятнадцать лет как замужем, а стихи сочиняла, когда только мечтала о замужестве.
– Вот как, – сказал Джон, отвернувшись, и та щека, которую Холли видела, приобрела очаровательный оттенок.
Неужели ему уже «надуло ветром голову», как выразился бы Вэл? Если так, то тем лучше: значит, не обратит внимания на юную Флер. К тому же в понедельник он начинает работать на ферме. Холли улыбнулась. Ходил ли Бернс за плугом, или это делал только Пирс Пахарь[60]? Похоже, теперь почти все молодые люди и многие девушки – поэты, и часто очень неплохие, судя по тем книгам, которые Холли, живя в Южной Африке, выписывала у Хэтчуса и Бампардса[61]. О да, очень! Куда лучше, чем то, что писала она сама! В годы ее юности всеобщее увлечение поэзией только начиналось, настоящий расцвет пришел позже – вместе с автомобилями. Еще одна долгая беседа (за ужином у очага в нижнем зале), и, казалось, Холли уже знала о младшем брате почти все, кроме того, что было действительно важно. Она рассталась с ним у двери его спальни, дважды проверив, всем ли необходимым он обеспечен, и уверившись в том, что будет его любить и что Вэлу он понравится. Джон был эмоционален, но эмоции не били через край, он умел сочувственно слушать, притом мало говоря о себе. Он, очевидно, любил их общего отца и обожал свою мать. Играм предпочитал верховую езду, греблю и фехтование. Спасал мотыльков от огня, а пауков терпеть не мог, однако не убивал, а подсаживал на кусочки бумаги и выбрасывал за дверь. Словом, он был мил. Холли уснула с мыслью о том, что этот мальчик будет ужасно страдать, если кто-нибудь причинит ему боль. Но кто причинит ему боль?
Сам Джон тем временем и не думал спать. Сидя на подоконнике с листком и карандашом, он писал свое первое «настоящее стихотворение» – писал при свече: луна светила недостаточно ярко, чтобы можно было разбирать буквы, но достаточно ярко для того, чтобы ночь казалась трепещущей гравюрой на