Заберите ее. Она мне не нужна.
– Черт возьми! Да нельзя же…
– Почему нельзя? – улыбнулся мсье Профон. – Я друг вашей семьи.
– Семьсот пятьдесят гиней не коробка сигар! – нетерпеливо выпалил Вэл.
– Хорошо. Просто держите ее у себя для меня, пока она мне не понадобится, и делайте с нею, что захотите.
– Если она останется вашей, – сказал Вэл, – тогда я не возражаю.
– Очень хорошо, – пробормотал мсье Профон, удаляясь.
Вэл посмотрел ему вслед. Может, этот бельгиец и правда был «недурной дьявол», а может, и нет. Профон вернулся к Джорджу Форсайту, и они скрылись из виду.
После скачек Вэл всегда ночевал в доме матери на Грин-стрит. В свои шестьдесят два года Уинифрид Дарти чудесно сохранилась, если учесть, что тридцать три года она терпела Монтегю Дарти, от которого ее в конце концов почти счастливо избавила французская лестница. Уинифрид была несказанно рада, когда любимый сын после стольких лет вернулся из Южной Африки, причем вернулся, так мало переменившись. Его жену она полюбила. В конце семидесятых годов, в девичестве, Уинифрид сама была пионеркой по части вольности, развлечений и моды, однако она признавала, что современные молодые дамы далеко превзошли ее поколение. К примеру, замужество, похоже, было в их глазах чем-то вроде небольшого приключения, и Уинифрид иногда жалела, что не смотрела на него так же. Решись она на подобное приключение во второй, третий, в четвертый раз, она бы, пожалуй, нашла себе мужа, которого чаще видела бы трезвым, чем Монтегю Дарти. Хотя, конечно, он оставил ей Вэла, Имоджин, Мод и Бенедикта (который уже почти дослужился до полковника и притом не пострадал на войне). Никто из них пока не развелся. Степенность детей часто удивляла тех, кто знал их отца, но, как Уинифрид предпочитала думать, все они на самом-то деле были Форсайтами и походили на нее, за исключением, пожалуй, Имоджин. Что же до Флер, «малышки» Сомса, то она, откровенно говоря, озадачивала Уинифрид. Девочка была такой же неугомонной, как и большинство современных молодых дам (как-то раз после ужина Проспер Профон сказал о ней: «Она огонек на сквозняке»), но не вихлялась и не кричала. Устойчивая в своем форсайтизме, Уинифрид испытывала инстинктивную неприязнь к той атмосфере, которой окружала себя современная девушка, к ее привычкам и ее девизу: «Долой бережливость! Давайте тратить, ведь завтра так и так будем бедными!» Уинифрид видела спасительное свойство натуры своей племянницы в том, что та, выбрав себе одну цель, не сворачивала с пути, пока этой цели не достигнет. Ну а относительно дальнейшего ясности, конечно, ожидать пока не следовало, ведь Флер была еще очень молода. Зато с наружностью «малышке» определенно повезло: природная миловидность дополнялась унаследованным от матери французским вкусом и умением носить одежду. На Флер все оглядывались – немаловажное обстоятельство в глазах Уинифрид: она всегда любила стиль и элегантность, за что жестоко поплатилась в случае с Монтегю Дарти.
В субботу утром, за завтраком, говоря с сыном о племяннице, Уинифрид извлекла из шкафа семейный скелет.
– Роман твоего тестя с тетей Ирэн в свое время наделал шуму, Вэл. Теперь это, конечно, быльем поросло, но Флер ничего не должна знать. Твой дядя Сомс очень об этом беспокоится. Так что соблюдай осторожность.
– Да! Однако положение будет чертовски неловкое, ведь единокровный брат Холли решил обучаться фермерству, и мы пригласили его жить у нас. Он, наверное, уже приехал.
– Ой! – воскликнула Уинифрид. – В самом деле щекотливо! А что этот мальчик собой представляет?
– Я видел его только раз, в девятом году, когда мы приезжали в Робин-Хилл. Тогда он бегал голышом, раскрашенный голубой и желтой краской. Веселый парнишка!
Найдя это «довольно милым», Уинифрид успокоительно прибавила:
– Что ж, Холли – женщина рассудительная, разберется. Твоему дяде я ничего не скажу: незачем зря его тревожить. Какая радость для меня, дорогой мой мальчик, – видеться с тобой теперь, когда я старею!
– Стареешь?! Да что ты, мама! Ты все так же молода, как прежде. Кстати, тот бельгиец, Профон, – кто он таков?
– Проспер Профон? О, это самый забавный человек из всех, кого я знаю!
Вэл, фыркнув, рассказал историю приобретения мэйфлайской кобылки.
– Очень на него похоже, – сказала Уинифрид. – Чего он только ни вытворяет!
– Ну, – произнес Вэл без улыбки, – нашей семье не очень-то везет с таким зверем. Для нас люди этого типа слишком легкомысленны.
Сын был прав, и Уинифрид на добрую минуту погрузилась в невеселые раздумья, прежде чем ответила:
– Он иностранец, Вэл. Его нельзя судить строго.
– Хорошо, я возьму кобылу себе, а как-нибудь потом возмещу ему ее стоимость.
Вскоре, пожелав матери всего наилучшего и получив от нее поцелуй, Вэл отправился к своему букмекеру, оттуда – в «Айсиум», а из «Айсиума» – на станцию «Виктория».
VI
Джон
После двадцати лет жизни в Южной Африке миссис Вэл Дарти всей душой влюбилась – по счастью, в то, что ей принадлежало. Предметом ее обожания стал вид из ее же окон – поросшие зеленью меловые горы в ясном прохладном свете. Наконец-то она вернулась в Англию, которая в действительности оказалась еще прекраснее, чем в мечтах. Там, куда случай привел мистера и миссис Вэл Дарти, саут-даунсские холмы приобретали особое очарование, когда светило солнце. Будучи дочерью художника, Холли оценила редкую красоту их очертаний и их сияющую белизну. Она любила подняться по узкой лощине до холма Ченктонбери или до Эмберли, но до сих пор не делала попыток разделить это удовольствие с мужем, так как восхищение природой плохо уживалось в нем с форсайтским стремлением из всего извлечь какую-нибудь выгоду – например, использовать ценные свойства грунта для выездки лошадей.
Благодушно и плавно ведя домой «форд», Холли обещала себе, что, когда приедет Джон, она первым делом возьмет его с собой на горную прогулку: пускай увидит эти холмы под майским небом. Младшего единокровного брата она ждала с материнским чувством, которого не истощил Вэл. По возвращении из Южной Африки они прогостили в Робин-Хилле три дня, но Джона не видели – он был еще в школе. Поэтому воспоминания о нем ограничивались для Холли, как и для ее мужа, образом играющего у пруда солнечноволосого мальчика, всего в голубых и желтых полосках. Те три дня в Робин-Хилле были волнующими, печальными, неловкими. Воспоминания об умершем родном брате и об ухаживаниях Вэла, отец, так сильно постаревший за двадцать лет разлуки (при своей врожденной чуткости Холли не могла не заметить какой-то похоронной нотки в иронической мягкости его тона), а больше всего присутствие мачехи, которую она смутно помнила как «леди в сером» из тех времен, когда сама она была маленькой, а дедушка был жив и мадемуазель Бос так сердилась из-за того, что эта нарушительница границ давала здесь уроки музыки… Дух, мечтавший увидеть Робин-Хилл