возвращаемся в Мейплдарем, подумай лучше о своих платьях.
– Господь с тобой! О них уже подумали. Семейная вражда! Как в Библии или у Марка Твена – потрясающе! А какова твоя роль в этой междоусобице, папа?
– Тебя это не касается.
– Разве? А как же я буду продолжать эту рознь?
– Кто тебе сказал, что ты должна ее продолжать?
– Ты, милый папа.
– Я? Я сказал, что к тебе это отношения не имеет.
– Ну вот и я так думаю. Прекрасно.
Перехитрила отца! Fine[53], как иногда говорила про нее Аннет. Оставалось одно средство – отвлекающий маневр.
– Здесь продают венецианские кружева, – заметил Сомс, останавливаясь перед магазином. – Они могут тебе понравиться.
Когда он заплатил за кружево и они продолжили путь, Флер сказала:
– По-моему, мать того молодого человека – красивейшая женщина для своего возраста. Не правда ли?
Сомс вздрогнул. Дочь проявляла поразительное упорство.
– Боюсь, я ее не рассмотрел.
– Папа, дорогой, я видела, как ты глядел на нее краем глаза.
– Все-то ты видишь! Даже много такого, чего нет!
– А кто ее муж? Раз ваши отцы были родными братьями, то вы с ним, наверное, двоюродные?
– Он умер, насколько мне известно, – ответил Сомс с внезапной горячностью. – Я двадцать лет его не видел.
– Кем он был?
– Художником.
– Как славно!
«Сделай одолжение: выбрось этих людей из головы!» – хотел было сказать Сомс, однако не дал этим словам слететь с губ. Не следовало показывать дочери свои чувства. Поэтому он ответил:
– Однажды этот человек меня оскорбил.
Флер остановила быстрый взгляд на отцовском лице.
– Понимаю! Ты не отомстил и до сих пор терзаешься. Бедный папа! Но я попробую тебе помочь!
Сомсу показалось, будто он лежит в темноте, а над его лицом кружит комар. Никогда еще он не видел в дочери такого упрямства! При входе в гостиницу он угрюмо произнес:
– Я сделал все, что мог. Не будем больше говорить о тех людях. До ужина я отдохну в наших комнатах.
– А я посижу здесь.
Бросив на нее, раскинувшуюся в кресле, полуобиженный-полуобожающий взгляд, Сомс вошел в лифт и поднялся на пятый этаж, где был их номер люкс. В гостиной он стал у окна, выходящего на Гайд-парк, и забарабанил пальцами по стеклу. Его чувства смешались, растревожились. К пульсирующей боли старой раны, зарубцевавшейся благодаря Времени и новым интересам, добавились досада и беспокойство, да еще неприятное ощущение в груди оттого, что организм не пожелал принимать нугу. Пришла ли уже Аннет? Впрочем, ее присутствие едва ли могло чем-то помочь. На ее расспросы о своей первой женитьбе Сомс никогда не отвечал. Она ничего не знала, кроме одного: то была главная страсть его жизни, а на ней он женился для удобства. За это она всегда таила на него обиду, из которой умела извлечь коммерческую выгоду.
Сомс прислушался. Через дверь из соседней комнаты доносился смутный шум, производимый женскими движениями. Аннет была у себя. Он постучал.
– Кто?
– Я.
Она переодевалась и еще не совсем закончила свой туалет, отчего ее фигура, отраженная в зеркале, не казалась менее эффектной. Бесспорное великолепие ощущалось и в руках, и в плечах, и в волосах, которые теперь были темнее, чем двадцать лет назад, и в изгибе шеи, и в шелковом лоске одежд, и в серо-голубых глазах с черными ресницами. В сорок лет она была все так же красива, как и в юности. Отличное приобретение: превосходная хозяйка, разумная и достаточно нежная мать… Если бы только не этот откровенный цинизм в отношении их союза! Сомс, хотя и испытывал к ней не больше истинных чувств, чем она к нему, все же по-английски обижался на нее за то, что она не хотела прикрыть их супружество даже тончайшей завесой сентиментальности. Как большинство его соотечественников и соотечественниц, он считал взаимную любовь весьма желательной основой брака, в отсутствии которой признаваться не следовало – неважно, исчезло ли чувство с годами или же вовсе никогда не возникало. Пусть подлинной любви нет, но есть супружество и есть супруги. Им нужно дальше жить вместе, по мере возможности обращая свое положение в обоюдное благо. И незачем пятнать себя цинизмом, реализмом и аморальностью, как делают французы. К тому же брак необходимо сохранять ради сбережения собственности. Сомс знал, что Аннет знает, что они оба знают, что не любят друг друга, и все же он не хотел, чтобы она открыто выражала это словами и поступками.
– Кого ты позовешь к нам на следующей неделе? – спросил Сомс.
Аннет продолжала легкими прикосновениями помадить губы, что всегда его раздражало.
– Твою сестру Уинифрид и Кар-р-рдиганов, – она взяла маленькую черную палочку, – и Проспера Профона.
– Того бельгийца? Зачем?
Аннет лениво повернула голову и, дотронувшись палочкой до ресниц, ответила:
– Он забавляет Уинифрид.
– А я хочу, чтобы кто-нибудь забавлял Флер. Она упрямится.
– Упр-р-рямится? – повторила Аннет. – Ты разве впер-р-рвые это в ней видишь, мой друг? Она, как ты говоришь, упр-р-рямится с тех пор, как родилась.
Видимо, никогда жена не избавится от этого аффектированного раскатистого «р». Потрогав платье, которое она сняла, Сомс спросил:
– Что ты сегодня делала?
Аннет взглянула на его отражение в зеркале, пухлые свежеподкрашенные губы улыбнулись – довольно насмешливо.
– Наслаждалась жизнью.
– Ясно, – хмыкнул Сомс. – Значит, покупала всякую ерундерию, – этим словом он называл все те непонятные вещи, ради приобретения которых женщины без конца бегают по магазинам. – Готовы ли летние платья Флер?
– Про мои ты не спрашиваешь?
– Тебе все равно, спрашиваю я или нет.
– Это верно. Да, ее платья готовы. И мои тоже – страшно дорогие.
– Хм, – произнес Сомс. – А что этот Профон делает в Англии?
Аннет приподняла брови, которые только что кончила подводить.
– Катается на яхте.
– Вот как? Кажется, он довольно вялый субъект.
– Иногда, – кивнула Аннет с выражением какой-то тихой радости на лице. – Зато в другое время с ним бывает очень весело.
– В нем, похоже, есть примесь ваксы.
– Как это – ваксы? – спросила Аннет, потягиваясь. – Если ты о цвете его волос, то мать у него была аrménienne[54].
– Вот оно что, – пробормотал Сомс. – А в картинах он сколько-нибудь смыслит?
– Он смыслит во всем. Светский человек.
– Так ты подыщи кого-нибудь для Флер. Хочу ее отвлечь. В субботу она собралась к Вэлу Дарти и его жене, а мне это не нравится.
– Почему?
Поскольку назвать истинную причину, не вороша семейной истории, было нельзя, Сомс только сказал:
– Незачем нашей дочери постоянно носиться туда-сюда.
– По-моему, маленькая миссис Вэл очень мила. Такая тихая и умница.
– Мне о ней ничего не известно, кроме… Это новое? – Он взял с кровати замысловатый предмет дамского арсенала и передал Аннет.
– Застегнешь? – спросила она.
Сомс стал застегивать. Поглядев через плечо жены в зеркало, он поймал ее взгляд – слегка насмешливый, слегка презрительный. Она как будто говорила: «Вот уж спасибо! Никогда ты этому не научишься!» Конечно, не научится, и слава богу. Ведь он не француз! Рывком завершив свою работу, Сомс сказал:
– Вырез слишком глубокий.
И он направился